Еще экскурсовод рассказал о том, как один из теперешних здешних монахов боролся с похотью. Ничего ему не помогло — ни молитвы, ни посты. И вот он вышел как-то вечером погулять вне монастыря. А зима была студеная. Он загулялся, а ворота закрыли. Пошел к другим — и те закрыты. В каком-то сарае переночевал, и с той ночи никакой похоти у него уже не было.
«Еще бы, все небось отморозил, — подумала Овчарка, — кстати о монахах, надо не забыть поговорить о Шуре с отцом Панкратием и этой его паломницей».
После маяка они отправились к смотровой площадке. Отсюда вниз им предстояло спускаться на фуникулере — новой игрушке местного начальника администрации, с помощью которой он рассчитывал привлечь сюда заграничных туристов. Спуск должен был занять два часа. Фуникулер зажужжал, и скамеечки поплыли навстречу экскурсантам.
Пока шла посадка на фуникулер, Овчарка любовалась с площадки озерами. Только когда на горе всего ничего народу осталось и экскурсовод крикнул ей: «Девушка, вы что, не едете?» — она сказала «иду» и присоединилась к остальным. Экскурсовод должен был вернуться в автобус, чтобы ждать всех внизу. А пока он делил всех на пары и сажал на скамеечки фуникулера. Овчарка больше всего боялась оказаться на одной скамейке со своим отцом. Она все время маячила перед очкариком, но он ее будто и не замечал. Да и большинство экскурсантов отправились на гору парами — со своими подругами, мужьями, любовниками. Соответственно, с ними они и желали просидеть два часа, болтая ногами в пустоте.
Подъезжала по воздуху очередная скамеечка, когда до Овчарки дошло: на площадке их осталось, не считая экскурсовода, четверо: она, ее чертов папаша и парень с девчонкой — молодожены, которые в свое свадебное путешествие приехали полюбоваться Бабьим островом. Так как они, конечно, сядут вместе, она должна будет сидеть со своим проклятым отцом, которого очкарик, как нарочно, тоже будто заметил только сейчас!
Овчарка чуть не взвыла — два часа с уродом! Но теперь уже ничего не сделаешь — надо расслабиться и получать удовольствие. Можно, конечно, пойти с очкариком, но тащиться с горы больше часа, когда ноги и так устали… Почему она вообще должна лишать себя удовольствия видеть остров с высоты птичьего полета из-за этого липового папаши! Она угрюмо уселась на скамейку, и холм с маяком уплыл из-под ног. Доски скамейки были то ли очень новые, то ли очень некачественно обструганные. Овчарка мгновенно сквозь джинсы занозила себе попу. Это окончательно испортило ей настроение.
«Сэкономил этот начальник администрации на досках», — подумала Овчарка. И хотя отец не сказал ей ни слова, а только молча снимал на камеру панораму, Овчарка прорычала ему:
— Только заговори со мной, сброшу вниз! — после чего надвинула капюшон пониже и отодвинулась от отца как можно дальше.
Однако Овчарка не относилась к тем, кто долго злится. Отсюда был хорошо виден весь остров — они находились в самой высокой его точке. Птицы висели совсем рядом с Овчаркой. Она чувствовала себя счастливой. Обычно люди бывают счастливыми по какому-либо поводу, а Овчарка была счастлива просто потому, что жила и глядела на землю и небо.
«Наверное, это самый лучший вид счастья — когда не понимаешь, почему счастлив», — подумала Овчарка.
Впереди маячили обнимающиеся молодожены. Они-то были счастливы, конечно, по конкретной причине, но Овчарка им не завидовала.
«Конечно, хорошо бы, у меня был кто-нибудь… кому доверять можно… вот уж проблема так проблема. Боюсь кому-нибудь доверять. Доверишься, а потом тебя как предадут, как вот этот урод справа. А когда предадут, то это так страшно. Отсюда вниз свалиться и то не так страшно. Ну, переломаешь кости. Но кости срастутся. Душа вот срасталась бы так легко. Хотя маме, конечно, я доверяю. Вот мы, женщины, всегда так — что имеем, того нам мало. У меня есть хорошая мама, не у всякого такая найдется, а я еще чего-то захотела. Наверное, мне так и написано на роду — чтобы одной быть. Вот поговорить бы с этим святым, он ведь предсказывать может, говорят. Чтоб сказал мне, родился ли тот человек, с которым мне быть назначено. Но в конце концов — как там? — у меня есть я и весь мир. Не так уж это и мало» — так думала Овчарка.
Прошло около часа. Солнце зашло за тучу, и стало холодно. У Овчарки болела попа, которую она занозила сквозь джинсы, и она никак не могла усесться так, чтобы болело меньше.
Папаша заметил, что она возится, и сказал: — Ты когда во втором классе была, занозила попу о деревянный стул в школе. Пришла домой, ревешь, никого к себе не подпускаешь. Я в конце концов твою занозу и вытащил иголкой.
Овчарка хранила угрожающее молчание.
«Ишь подкатывается», — думала она.
— А помнишь, как мы на юге отдыхали, тебе лет пять было. Ты с пирса прыгнула, а там в воде какая-то железяка торчала, ты себе об нее ногу и распорола, и я тебя километр на плечах нес до врача?
«Ну и сука», — подумала Овчарка.
Да, это она помнила. Отец ее нес, и хотя нога очень болела и кровь текла, но это было не так страшно, потому что отец рассказывал ей смешные истории и называл себя «лошадь Пржевальского» и так хорошо пахло какими-то цветами. И мама шла рядом.
Овчарка рассердилась. Она посмотрела на отца глазами как у киллера, холодными и прищуренными. Все говорили, что у Овчарки угрожающий взгляд. Они же не могли знать, что Овчарка близорука. Она сказала:
— Про это не помню. Зато я очень хорошо помню Бологое. И еще я помню, как ты уходил. Мать в тебя вцепилась, и я тоже. А ты ушел, и мать еще хотела за тобой в халатике бежать на мороз. Я ее отговаривала. А мне, между прочим, восемь было. Я — ерунда. За себя я тебя прощаю, а вот за мать — никогда не прощу. Вот была бы она здесь, я бы тебя избила сперва как следует, все кости бы тебе переломала, а потом притащила бы к ней и спросила у нее, прощает ли она тебя? Она, конечно, простила бы, потому что она добрая, но ты бы целую минуту с этим миром прощался. Вот это бы мне согрело сердце! Кстати, еще вопросик. Эта тварь, к которой ты ушел тогда, того стоила? Ты все еще живешь с ней? Это она родила тебе детей?
— Нет, мы с ней разошлись через год.
— Понятненько, чего еще и ожидать.
— А с той, которая мне сына родила, я и сейчас. Павлику теперь двенадцать. Хочешь, познакомлю вас?
— На кой черт он мне сдался?
— Все-таки не чужой он тебе человек. Мы все умрем — останетесь только вы, молодые. Родными людьми так не разбрасываются.
— У меня один только родной человек — моя мать, понял? Стало быть, перебесился, с женой и сыном живешь. Сын, конечно, дело другое, на него и деньги потратить не жалко.
— Развожусь я скоро опять.
— Да ну? Никогда не перебесишься, что ли? Странный ты какой-то. У тебя сколько жен было?
— Три.
— А ты никогда не задумывался, что дело тут не в женщинах, а в тебе? В том, что ты урод моральный по жизни. Ты вот мне скажи, кого и чего ты ищешь? Скажи, может, я пойму.
— Не везло нам с братом всю жизнь с бабами. Он хлебнул больше моего, конечно.
— Это бабам с вами не везло. А что приключилось с братом? Я его даже немного помню — у него еще ранняя такая седина была. Помню, еще мама говорила, что брат твой спятил от какой-то большой любви.
— Жена его ему всю жизнь под откос пустила.
— Если твой брат похож на тебя, то укажи мне ту женщину, я ей руку пожму.
— Да ты ее знаешь.
— Я ее никогда в глаза не видела.
— Это Шура Каретная. Правда, тогда ее по-другому звали, это ведь она сама себе новое имя придумала. Представляешь, я на нее на катере наткнулся, когда мы сюда плыли. Вот странно — и ее встретил, и тебя. Они тогда — и брат и она — в НИИ одном работали. Волосы у нее белые были до пояса, красотка.
— Она его женой была?! Это она была той большой любовью? А почему они разошлись?
— Да какая из нее жена! Она и родить не могла, уж не знаю почему. Ходила по врачам, но так ничего и не вышло. Она сама не знала, чего ей было надо. Но брата, правда, любила.
— Это ты ему льстишь. Бедная Шура, целый год с таким же уродом, как ты.
— Брат был во всем меня лучше.
— Охотно верю, тем более что это нетрудно. Кого угодно возьми — и тот будет тебя лучше. Что дальше было? Он ее тоже кинул из-за юбки?
— Это она его кинула. Она иногда пыталась быть как все — даже готовить научилась, квартиру снимали, она ее в порядке содержала.
— Бедная Шура, мне ее все жальче и жальче. Что дальше?
— Еще та была баба — брату на день рождения подарила календарь, где она на двенадцати страницах в разных позах голая — ей знакомый фотограф сделал. Он и отхлестал ее по щекам. И знаешь, что она сделала? Когда он заснул, чуть ему бритвой горло не перерезала! Хорошо, вовремя проснулся… В постели, рассказывал, неплоха была. Я сперва думал, может, потому он на ней и женился…
— Понятно мне теперь, почему люди женятся. Чтоб бесплатно трахаться. Жаль, не ты с ней связался и что это не тебя она прирезать пыталась. Позвала б меня. Скооперировались бы, может, что-нибудь и получилось. Что дальше было?
