— Сынок, — спрашивает он, — что не так, что случилось?
Прежде чем ответить, я морщусь — не от боли и не потому, что прибавляю в актерском мастерстве. Просто в его лице и голосе такая искренняя озабоченность и он кладет мне руку на плечо с такой нежностью, что у меня не остается ни малейших сомнений — я собираюсь украсть трейлер у хорошего человека. Конечно, я бы предпочел, чтобы ко мне подошел дальнобойщик со змеиными глазами, щетиной на щеках и подбородке, шрамом на лбу, жестоким ртом, в футболке с надписью «ДА ПОШЛИ ВЫ ВСЕ», со свастиками, вытатуированными на бицепсах. Но я не могу все утро выходить на проезжую часть и падать на разделительную полосу, пока не найду идеальную жертву.
Я притворяюсь, что мне трудно говорить, с моих губ срывается что-то нечленораздельное, будто язык у меня увеличился вдвое. Желаемый эффект достигнут: он наклоняется ниже и просит повторить только что сказанное мной. Я же вытаскиваю пистолет из-под свитера, вдавливаю дуло ему в живот и говорю голосом крутого парня: «Умирать тебе здесь необязательно, но выбор за тобой». Впрочем, для моего уха крутизны в голосе, словно у Микки Мауса.
К счастью, он не может отличить плохую игру от хорошей и неспособен определить по лицу характер человека. Глаза у него округляются, они больше не искрятся весельем, напоминают стакан «Севен-ап», простоявший открытым целый день. И ямочки теперь больше похожи на шрамы. Губы дрожат, когда он говорит:
— У меня семья.
Мне надо покончить с этим до того, как на дороге появятся новые автомобили. Мы поднимаемся, я продолжаю вдавливать дуло пистолета ему в живот.
— Если хочешь увидеть своих детей, — предупреждаю я его, — медленно идем к водительской дверце.
Он идет, не сопротивляясь, подняв руки над головой, пока я не приказываю ему опустить руки и держаться естественно, но у него не получается, и он начинает лепетать:
— У меня нет детей, хотелось бы, чтобы были, я люблю детей, но не получилось.
— Но ты же хочешь увидеть жену, поэтому не дергайся.
— Вероника уже пять лет назад умерла.
— Кто?
— Моя жена. Рак. Мне очень ее недостает.
Я краду трейлер у бездетного вдовца.
Когда мы подходим к водительской дверце, я напоминаю ему про семью.
— Со мной живут мама и папа и моя сестра Бернис, она так и не вышла замуж, и мой племянник Тимми, ему одиннадцать, его родители погибли два года тому назад в автомобильной аварии. Если вы меня застрелите, а я их единственная опора, это будет ужасно, пожалуйста, не делайте этого.
Я краду трейлер у бездетного вдовца, который заботится о престарелых родителях, поддерживает сестру, старую деву, и берет в семью сироту.
Стоя у открытой дверцы, я спрашиваю:
— Страховка есть?
— Да, на случай смерти. Но теперь я вижу, что она не такая уж большая.
— Я про страховку на трейлер и груз.
— Да, конечно. Все застраховано.
— Ты владелец?
— Раньше был. Теперь работаю на компанию за долю от прибыли.
— Так-то лучше. Если только они тебя не уволят.
— Не уволят. Политика компании — не мешать грабителю, не оказывать сопротивления, человеческая жизнь дороже всего.
— Похоже, у тебя хороший работодатель.
— Да, очень милые люди.
— Раньше вас грабили, сэр?
— Это первый раз… и надеюсь последний.
— Я тоже надеюсь, что это последний раз.
Несколько легковушек и трейлеров одновременно проносятся по Прибрежной автостраде, которая проложена по насыпи. Поднятые завихрения заставляют бледно-золотистую траву мотаться из стороны в сторону, как волосы танцующей женщины. Съезд пока пуст.
— Грабители обычно работают в паре, — говорит моя жертва. — Я расслабился из-за того, что ты был один.
— Извиняюсь за обман, сэр. А теперь пройдите на север пару миль. Если остановите какую-нибудь машину, я убью и вас, и их.
Для моего уха, голос у меня такой же угрожающий, как голос Вини-Пуха, но дальнобойщик, похоже, воспринимает мои слова серьезно.
— Хорошо, как скажете.
— Я сожалею, что все так вышло, сэр.
Он пожимает плечами.
— Всякое случается, сынок. У тебя есть на то причины.
— Еще один момент. Что везете?
— Индеек.
— Людей в кузове нет?
Он хмурится.
— С чего там быть людям?
— Должен спросить.
— Это рефрижератор, — дальнобойщик указывает на знак, закрепленный на переднем бампере. — Я везу замороженных индеек.
— То есть, будь там люди, их бы заморозило.
— Я о том же.
— Хорошо, идите на север.
— Ты не выстрелишь мне в спину?
— Я не из таких, сэр.
— Не обижайся, сынок.
— Шевелитесь.
Он уходит, такой одинокий. Санта, у которого украли сани и оленя. Уже у заднего борта трейлера говорит:
— Не так-то легко продать краденых замороженных индеек.
— Я знаю, что с ними делать, — заверяю я его.
Когда он отходит от рефрижератора на восемьдесят футов, я забираюсь в кабину и захлопываю дверцу.
Это действительно плохо. Мне стыдно, когда я это пишу. Я убивал людей, это так, но они были злобными выродками, которые хотели убить меня. Я никогда ничего не крал у невинного человека… даже у плохого и злого. Если только не считать кражей заимствование пистолета у плохиша, чтобы потом его же из этого пистолета и застрелить. Но я считаю, что подобное деяние скорее самозащита, чем кража, в крайнем случае можно сказать, что пистолет я одолжил, пусть и без разрешения владельца.
На щитке над ветровым стеклом групповая фотография: моя жертва, пожилая пара, вероятно его родители, симпатичная женщина лет пятидесяти, вероятно его сестра Бернис, и мальчишка, как я понимаю, сирота Тимми. На другой фотографии, закрепленной на дверце бардачка над радиопередатчиком, моя жертва с золотистым ретривером, которого он, несомненно, обожает. Рядом с ним карточка-напоминание, на которой красивым шрифтом написано: «ИИСУС ЛЮБИТ МЕНЯ».
Я чувствую себя полным дерьмом. Содеянное мною ужасно, но я собираюсь совершить кое-что пострашней.
Глава 13
Какой-то парень холодным, бесстрастным голосом говорит: «Джоли Энн Гармони», — словно хочет меня напугать.
Я стою в тускло освещенной комнате с шестью мертвецами в костюмах химзащиты, или в космических скафандрах, или в чем-то еще, их лица расплавились, и провалились, и лыбятся, словно у безумных клоунов, а зубы за щитками светятся зеленым. Когда я слышу свое имя, у меня возникает ощущение, что сейчас один из шести, а может, все шесть поднимутся на ноги и шагнут ко мне, живые мертвяки в костюмах химзащиты, зомби-астронавты, но никто из них не шевелится, хотя это не доказывает, что они безвредны, потому что живые мертвяки всегда стремятся к тому, чтобы человек потерял бдительность, а потом захватывают врасплох.
Я думаю, некоторые девочки в этот момент повернули бы назад. Я мало знаю о других девочках. Просидев пять лет в тюрьме у Хискотта, я не смогла завести восемь или десять лучших подружек. А если бы и завела, не смогла бы выскользнуть из «Уголка», чтобы остаться у кого-нибудь из них на ночь и всласть поболтать перед сном. Если бы попыталась, он бы замучил и убил половину моей семьи. Даже сейчас мне хочется бежать обратно, туда, где оставил меня Гарри, но я не говорю, что собираюсь это сделать, нет у меня оснований думать, что там мне будет безопаснее. Если кто-то захочет убить меня здесь, он с тем же успехом может пойти туда и вырвать мои глаза, чтобы поджарить с луком и яйцами на завтрак. Просто идти вперед так же глупо, как вернуться назад, и не менее глупо, чем оставаться здесь, а если все варианты, из которых ты можешь выбирать, глупые, целесообразно остановиться на самом интересном.
— Джоли Энн Гармони, — повторяет мужчина, и, возможно, он невидимый, потому что его голос доносится ниоткуда.
— Да, что вы хотите?
Он мне не отвечает. Может, разочарован тем, что его холодный пугающий голос не испугал меня. Когда Норрис Хискотт имеет возможность влезть тебе в голову, чтобы заставить тебя делать всякие гадости, для того, чтобы испугать тебя, понадобится нечто большее, чем какой-то голос, пусть даже и страшный.
— Вы хотите мне что-то сказать? — спрашиваю я.
— Джоли Энн Гармони.
— Здесь. Присутствую. Je suis[16] Джоли.
— Джоли Энн Гармони.
— И что я делаю, говорю с попугаем или как?
В ответ молчание.
Если начистоту, я признаю, что испугана. В конце концов, я не идиотка. Но я проглатываю испуг, как соплю, потому что именно на нее он похож, когда неожиданно заползает тебе в горло, и я прохожу мимо шести мертвых людей к еще одной большущей круглой двери. Желтый свет, за которым я иду, теперь вроде бы в другой комнате, и, возможно, это другая разновидность Дудочника, который выманил детей из города, потому что тамошние жители не заплатили за избавление от крыс. Что я собираюсь сделать, вы знаете. Вновь все варианты глупые, и это начинает раздражать. Поэтому я разрешаю большой губчатой амебе сначала проглотить меня, а потом выплюнуть в следующую комнату. У меня ощущение, будто меня вымазали чем-то склизким и я воняю прокисшим молоком, но на самом деле я сухая и ничем не воняю.
