Я узнаю все: гомон птиц, берег реки, старые деревья, тяжелый аромат цветов. И даже змею на пригорке узнаю. Она все та же, ничуть не изменилась, будто и не уползала. А вот и необычное растение, от листьев которого перестает болеть голова у стариков, но болит у молодых. Почему? Неизвестно. Почему в стеблях бамбука иногда образуются драгоценные камни? Я видел их собственными глазами.
Чуден мир, хочется узнать побольше. Чуден, повторяем. Но повторяем каждый раз чуточку по-новому.
Петли лиан над головой образуют прихотливый узор. Сквозь него видно плененное небо. Следы стада буйволов в синей глине. Пятна лотосов отражаются в спокойной заводи. Ее поверхность тревожит плывущий гавиал. Лотосы вздрагивают, колышутся. Сараджана…
Все так — или почти так — было до меня, есть при мне, будет и после. Надо ли жить человеку, если от него ничего не зависит в равнодушном мире? Нужно ли к чему-то стремиться, утомлять ненавистные ноги, тревожить милую мою спину? Так тянет лечь, слиться с прогретой почвой, уйти во прах…
Чему быть, то свершится. Карма. Будут вопли, костный хруст. Избиение беззащитных, новое переселение тысяч испуганных душ. Во имя этого большие стаи прямоходящих движутся сейчас под безмятежным небом Шивы. Ни облачка, ни ветерка…
А в руках прямоходящих — злые, греховные вещи. Колющие, тупо бьющие, рубящие, режущие. Сработанные умело, с большим старанием и многовековым опытом. Люди всегда любили изготавливать орудия смерти. Копья, стрелы с зазубринами, наконечники которых так больно извлекать из тела. Шипастые дубины, кованые лезвия из драгоценного железа, угловатые булыжники… Все это скоро пойдет в дело Начнет терзать мягкую плоть, причинять ослепляющую боль.
Почему, почему мы такие? Во имя чего вертится страшное колесо? Кому нужно, чтобы люди мучили друг друга?
Только тому, кто нас создал, а потом бросил! Больше некому. Если нас вообще кто-то создавал.
— Учитель…
Боги! Вы не виноваты только в том случае, если вас нет! Иначе как вы можете переносить вид младенца, ползающего у тела обезображенной матери?!
— Учитель, учитель…
— А?
— Ты выглядишь совсем плохо. Надо передохнуть.
— Нет.
Я снова поднимаюсь на дрожащие ноги. Делаю шаг, другой. Потом десяток, еще один. Становится легче. Голова проясняется, но в нее опять лезут вопросы. Почему истину не постичь, а страсть познания дана? Если душа бессмертна, зачем так страшна смерть тела?
Тем плодам созревшим —
Поутру вниз сорваться.
В жизни быстротечной
Смерти бессердечной
Положено бояться
Всем, зарю узревшим…
От страха смерти все живое старается задержаться в этом мире. Неужели нет других? Или они еще лучше? Мне восемьдесят лет, редко кто доживает до такого возраста. Поэтому меня любят спрашивать. Думают, если живу долго, то знаю, как этого достичь, постиг сокровенную тайну.
Как могу, отвечаю, а уверен только в одном. В том, что если есть разум, надо им пользоваться. Только с его помощью можно хоть в чем-то разобраться, иных способов нет. Наблюдай, сравнивай, думай, многое поймешь. Например, то, что, если содержать тело в чистоте, будешь меньше болеть.
Все вроде понимают, соглашаются. Но быстро забывают, едва появится возможность силой отобрать лишний кусок. Или повод для обиды сыщется. Тогда — все.
Люди не пользуется разумом, чтобы осознать собственную вину. Им пользуются для того, чтобы доказать чужую. Поэтому самый глупый хитрец без труда поссорит самых умных мудрецов. Если хотя бы в одном пробудит плохое чувство. Чувства так легко заглушают разум, они над ним властвуют.
А бывает и наоборот. Редко, но бывает. Вот помнится один случай… Задумываясь, я перестаю обращать внимание на окружающее. Ананда трогает меня за плечо.
В кустах перед нами стоят два кшатрия. При всей духоте от них так и веет холодом, прямо знобит. Тихо они подобрались. Вот и все, думаю я. Кажется; успели. Осталось не пожалеть.
Один из них молод, самоуверен, густо обвешан оружием. С высоты немалого роста бросает грозные, надменные взгляды. Жизнь его вряд ли будет слишком долгой. Но зла он постарается натворить столько, сколько успеет. Таких много. Скорых на расправу, бездумных. Не знающих разницы между добротой и глупостью, сочувствием и слабостью.
Второй уже зрелый мужчина. Ростом пониже, но жилист, быстр в движениях, равнодушен и очень цепок взором. Этот не будет мучить понапрасну. Но он куда опаснее. То, что, будучи кшатрием, дожил лет до тридцати, говорит о многом. В наше жестокое время такое удается далеко не каждому. Тому, кто более жесток, чем время. И хотя бы чуточку его умнее. А вот это сулило крохотную надежду.
Наконечник копья упирается в горло. Уже не припомню, который по счету негодяй держал в руках мою жизнь. Я хриплю.
— Странное имя, — усмехается молодой.
И немного отводит острие. Я кашляю. По шее стекает капля крови.
— Ты чем-то недоволен? — издевательски спрашивает злой мальчишка.
— Перестань, — говорит старший. — Кто ты, старик?
Я называюсь.
— Вот как?
Старший глядит с интересом.
— Правду говоришь?
— Сейчас мне лучше было бы скрывать свое имя.
— Верно. А куда идешь?
Я объясняю.
— К кому?
Я перечисляю титулы. Молодой кшатрий презрительно сплевывает:
— Ну ты и нахал.
Старший задумывается. Удивительны такие мгновения, когда решается судьба. Весь мир подкатывается к развилке. На взмахе повисает крыло птицы. Над отмелью останавливается волна. К небу прилипает лист пальмы. Время замерзает, как ручей в Гималаях. Понимаешь, что всякое движение сложено из кратких мигов неподвижности.
— Свяжи их, — коротко бросает старший воин.
И все вновь приходит в движение. Удивительно многое успеваешь узнать за мгновение, когда решается судьба.
— Шакья! Стоит ли возиться? — противится молодой.
— Не стоит быть дураком, Добайкха. Это удовольствие короткое.
— Да какая им цена?
— Готамид встречается не под каждым тамариндом.
Молодой хохочет:
— Скоро их вообще нигде не встретишь!
Старший не разделяет его веселья.
— Запомни, молокосос, — внушительно говорит он. — Редкость всегда имеет цену.
— Что-то умное, — скривился Добайкха.
— Ты долго будешь препираться?
Молодой кшатрий нехотя связывает меня и Ананду одной веревкой. Нас ведут через кустарник. Как скотину. Но ведут туда, куда я хотел попасть, и пока не убивают. Можно считать, повезло.
Старший кшатрий дергает веревку так, что я спотыкаюсь.
— Пошевеливайтесь!
Быть может, чувствует себя неловко за то, что оставил Нас в живых. Добайкха играет копьем. Он идет позади, покалывает ягодицы Ананды и хохочет. Наверное, с ним плохо обращались в детстве. Ананда закусил губу, смотрит в землю. Когда-то мой ученик сам был кшатрием. Так и не привык спокойно сносить унижения. Будь его воля, обоим стражникам пришлось бы худо. Даже при нашем несытом житье Ананда все еще может переломить бамбук о колено.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
