Подобно царю, который во время войны желал выглядеть как «простой офицер» императорской армии, царица желала предстать перед страной как «простая сестра милосердия». Война, требовавшая сознательной мобилизации миллионов простых людей, была воспринята царской семьей как сигнал к личному, бытовому и в то же время демонстративному, репрезентационному опрощению. Разумеется, это стремление императора и императрицы к простоте имело свои границы — в царской семье не отказывались ни от дорогих праздничных подарков, ни от свежих цветов, доставлявшихся срочно из Крыма в Царское Село. Это выборочное опрощение, бытовое и репрезентационное, соответствовало искренним религиозным, этическим и эстетическим установкам императора и императрицы, но оно же было и своеобразным пропагандистским приемом. Оно было связано с общими политическими представлениями царя и царицы, в которых морально здоровый и религиозный простой народ России, единый со своим царем, противопоставлялся нравственно и политически разлагающимся образованным верхам (подобная этико-политическая оппозиция низов и верхов русского общества часто встречается в письмах императрицы).
Публикация фотографий «августейшей сестры милосердия» в форме Красного Креста юридически была невозможной без специального разрешения цензуры Министерства императорского двора. Фактически же цензуру осуществляла и сама царица: известно, что она тщательно отбирала фотографии членов своей семьи, предназначенные для широкого распространения, браковала неудачные, с ее точки зрения, снимки. Порой же и фотографии, сделанные самой Александрой Федоровной, получали широкое распространение. Императрица была, очевидно, и главным создателем своего нового образа «простой сестры».
Форма сестры милосердия для императрицы Александры Федоровны не была обычным монархическим маскарадом (известно, что члены императорской семьи уделяли особое внимание переодеванию в различные мундиры, соответствовавшие особым случаям). Она не была и данью светской моде военной поры. Царица и царевны действительно работали в госпитале в качестве сестер милосердия, хотя, разумеется, их нагрузка существенно отличалась от обязанностей обычных медицинских сестер. Письма царицы свидетельствуют о том, что ее личный опыт работы в качестве медицинской сестры был для нее очень важным, хотя и необычайно тяжелым.
Появились фотографии, на которых изображалась царица-ассистентка, подававшая во время операции инструменты хирургу; эти снимки воспроизводились в иллюстрированных журналах, ежедневных газетах и печатались в виде отдельных открыток. На плакате «Царицыны труды», получившем широкое распространение, также публиковались фотографии, запечатлевшие императрицу во время хирургических операций. Деятельность Александры Федоровны и ее дочерей в госпитале описывалась патриотической пропагандой, ей посвящались стихи, достаточно упомянуть стихотворения Н.С. Гумилева и С.А. Есенина{267}.
Образ царицы, августейшей сестры русских солдат и (или) матери/ сестры России, был очень важен для репрезентации императорской семьи в официальной пропаганде. Во время грандиозной войны императрица, подавая пример миллионам русских женщин, стоит рядом со своим мужем — Отцом и Хозяином России, поддерживает его. В официальном издании, посвященном деятельности царя, писалось:
Царская Семья воплотила в себе всю ширь русской души и сердца. Воины сделались чем-то близким, родственным попечению ЦАРИЦ, ИХ Детей и Августейшей Семьи. Утешая вдов и сирот, ОНИ, не щадя Своих сил, посвящают Себя тяжелому служению многотысячной рати наших бойцов.
Разве высокий пример ГОСУДАРЯ, ЦАРИЦ и Членов Императорского Дома не мог увлечь за собою на путь тяжелого служения общим нуждам и тяготам весь народ России? <…> И смотрите, чем ответил он на призыв Хозяина: не было уголка, в котором не думали бы о войне, ее лишениях и нуждах{268}.
Императрица культивировала образ простой сестры милосердия, одной из многих русских патриоток, скромно выполняющих свой тяжелый долг. В пропагандистских изданиях военного времени всячески подчеркивалась ее необычайная простота: «Она пришла в свой дворцовый лазарет не как Царица, а как сестра милосердия, готовая для всякой работы», — писал автор брошюры, посвященной патриотической деятельности императрицы{269}.
Однако патриотическая инициатива императрицы не могла помешать распространению политических слухов, в которых она представала как главный отрицательный персонаж. Более того, тактика репрезентации царицы столкнулась с рядом серьезных трудностей, образ «простой сестры милосердия» провоцировал появление новых негативных слухов, и, вопреки ожиданиям императрицы, российское общество не всегда оценивало этот патриотический поступок по достоинству.
Стремление царицы быть «одной из многих» сестер милосердия противоречило распространенным образцам восприятия членов царской семьи. Подчас же августейшая «сестра Романова» была совершенно неотличима в ряду иных сестер милосердия. Великая княгиня Мария Павловна, дочь великого князя Павла Александровича, сама служившая в госпитале, так описывала визит Александры Федоровны в Псков:
Императрицу сопровождали две ее дочери и Вырубова. На всех была форма медсестер. Раненые, которым заранее сообщили о приезде императрицы, пришли в замешательство при виде четырех одинаково одетых медсестер. На их лицах было написано изумление, и даже разочарование; им трудно было представить, что одна из этих женщин — их царица{270}.
Столь ценимая императрицей анонимность оборачивалась репрезентационной ошибкой[34].
Иногда патриотический образ императрицы и царевен, выполнявших обязанности сестер милосердия, вызывал осуждение и у простонародья, и в высшем обществе. Считалось крайне непристойным, что молодые девушки, невинные великие княжны ухаживают за мужчинами, касаясь их обнаженных тел во время хирургических операций и перевязок. Показательно, что сама царица на некоторые операции не брала дочерей, более того, она требовала, чтобы и другие молодые сестры милосердия также в определенные моменты покидали операционную. 20 ноября 1914 года императрица Александра Федоровна писала царю:
Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами <…> они едва ли останутся «мужчинами», так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь, что удастся спасти, — страшно смотреть, — я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, перевязала — все это вышло вполне удачно, — мне приятнее осторожно делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала три подобных перевязки, у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, — не стану описывать других подробностей, так как это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им. Молодую сестру (девушку) я выслала из комнаты. М-lle Анненкова несколько старше ее…{271}
Репрезентационная ошибка?
Общественное мнение не было осведомлено о том, каковы в точности были медицинские обязанности императрицы, но отсутствие определенной информации компенсировалось порой фантастическими слухами. Во всяком случае, и в глазах многих убежденных монархистов царица иногда теряла свой престиж: «обмывая ноги солдатам», она утрачивала в их глазах свою царственность, снисходила на степень простой «сестрицы», а то и госпитальной прислужницы. Некоторые же придворные дамы, если верить свидетельствам информированных современников, открыто заявляли: «Императрице больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия»{272}.
Даже преданный памяти царицы граф Владимир Эдуардович Шуленбург полагал, что в своем госпитале царица, стремясь быть «простой» медицинской сестрой, держала себя «слишком уж просто», что наносило известный ущерб ее достоинству императрицы:
Она хотела быть в лазарете простой сестрой милосердия. Ее Величество держала Себя в операционной Дворцового Госпиталя слишком просто; доктор лазарета, княжна Гедройц, вполне обнаружившая себя с первых же дней революции, держала себя почти вызывающе начальническим образом. Между операциями или сложными перевязками княжна Гедройц, сидя, обращалась к Императрице: «Передайте мне папиросы… дайте мне спички», и Ее Величество покорно все исполняла{273}.
О подобной негативной реакции на новый образ императрицы и «светской черни», и простого народа с возмущением писала впоследствии и близкая к царице Лили Ден, сама носившая форму сестры милосердия. Ее симпатии целиком были на стороне императрицы:
Общество тотчас осудило этот благородный порыв царской семьи. Дескать, императрице Всероссийской не пристало работать сестрой милосердия <…> Она продолжала нести свой крест, хотя то, что было достойно похвалы в других, считалось в ее случае грехом. Да не упрекнут меня в злопамятстве, но я должна с грустью отметить тот факт, что все слои русского общества начиная от князя и кончая крестьянином неизменно проявляли свою враждебность по отношению к собственной императрице <…> Возможно, государыня не сумела понять склад ума русского крестьянина. Будучи беспристрастным наблюдателем, я склонна думать, что именно так оно и было. Когда она надела платье общины Красного Креста — символа всемирного Братства Милосердия, простой солдат увидел в эмблеме Красного Креста лишь признак утраченного ею достоинства императрицы Всероссийской. Он испытывал потрясение и смущение, когда она перевязывала его раны и выполняла чуть ли не черную работу{274}.
