Поэтому и нырял в вонючую жижу, притворяясь трупом. И это не трусость. Это — рациональное и практическое — вполне себе немецкое! — понимание того, что он, генерал-майор, просто не может позволить себе погибнуть, после того, как Советская Россия вложила в него столько сил. Он обязан вернуть их Родине сполна.
А нырять… Этому он еще в Первую империалистическую научился. Немцы, кстати, тогда посильнее были. Кайзеровские немцы, в смысле. Два фронта держали и еще умудрялись наступать то там, то тут.
Только вот не надо делать вывод, что РККА образца сорок первого слабее царской армии образца четырнадцатого.
Тогда мы еле-еле держали фронт против австро-венгров, турок да части рейхсвера.
А сейчас? Тут тебе и немцы, и австрийцы, и венгры, и румыны, и итальянцы. Да еще финны. Турок, правда, нет — и то хорошо. Зато есть — французы, норвежцы, датчане, голландцы, фламандцы, эстонцы, латыши, испанцы и прочая сволочь. А на заводах еще и поляки с чехами тыл Гитлеру обеспечивают. Вот как такую силищу сломать?
Как-то надо… И чтобы сломать — надо выжить. Главное на войне — это не убить самому, а выжить. Тогда сможешь убить.
Фрицы же словно сговорились. Шастали туда-сюда мимо воронки, в которой изображал убитого Гаген.
Сначала он прислушивался к их разговорам, но ничего особенного не слышал. Только немецкий мат, злые шуточки да команды фельдфебелей. Время от времени вспыхивала недалеко стрельба, Гаген было напрягался, ожидая того, что вот-вот ударят наши и можно будет выбраться, наконец, но стрельба так же быстро затихала, а потом снова, уже в другом месте, возникала с новой силой.
Даже ночью покоя не было — война тут не останавливалась ни на минуту. Какой-то гребаный ракетчик, расположившийся совсем рядом, запускал шипящие ракеты одну за другой, даже не дожидаясь, когда потухнет предыдущая.
Гаген был упрям как все немцы, поэтому еще и оставался жив, не собираясь рисковать собой. Ну и военная фортуна к нему не поворачивалась задом. Впрочем, с фортуной надо как с другими женщинами — если она отвернулась — надо нагибать ее и пользовать от души. Иначе — обидится.
Опять… Опять голоса. На этот раз они приближаются с запада. И, похоже, направляются именно к этой воронке. Так… Патроны, может, и отсырели — проверить и почистить свой 'ТТ' никакой возможности у Гагена не было. Но 'лимоночке' то, что будет? Умирать нельзя, да. Но лучше смерть — чем плен. Что такое немецкий плен — бывший штабс-капитан прекрасно помнил.
Голоса приближались.
Что они говорили — было непонятно. Дождь усилился и барабанил так, что свое дыхание было не слышно.
Ладно, сволочи…
Приближайтесь.
Сейчас вы узнаете, как умеют умирать русские генералы немецкого происхождения.
***
— Кажись уже подходим, товарищ лейтенант!
Лес был так измолочен артиллерией обоих армий, что больше казался похожим на лунный, или даже марсианский пейзаж. Но, все-таки, это был лес. А вот теперь впереди расстилалось небольшое поле. Ну как небольшое? Метров пятьсот в ширину. И его надо как-то пересекать. Что такое пять сотен метров в мирное время? Пять минут прогулочным шагом. А на войне? Одна секунда между жизнью и смертью. И если тебя здесь убьют — никто даже не похоронит. Некому. Тут убивать-то не успевают, когда ж хоронить-то?
Одно хорошо — дождь. Льет как из ведра. Идти, конечно, тяжело. Но зато завеса дождя прикрывает тебя от пулеметчиков и снайперов. Причем от всех пулеметчиков и снайперов. И наших и фрицевских. Поди, разбери, кто там бредет, утопая по уши в грязи?
Но идти — надо.
Ну и пошли. Где ползком, где перебежками. Как бы до наших добраться? И главное — понять, где они наши-то?
Слышно, что где-то вспыхивают перестрелки — то там, то тут — но…
Тише идешь — дальше придешь.
Перед огромной воронкой от авиабомбы, пришлось упасть мордой в грязь. Кто-то решил обстрелять поле — и пара снарядов шлепнулись в грязь рядом с отделением Москвичева. Повезло тем, что первый не взорвался, зашипев белым паром. Поэтому и успели упасть. Второй накрыл комьями жидкой грязи. Осколки куда-то унеслись в разные стороны.
— Вперед! — скомандовал лейтенант.
И поползли было дальше, но из этой самой воронки вдруг послышался спокойный, негромкий. Но очень уверенный голос:
— Стой, кто идет?
Москвичев тормознул бойцов, махнув рукой. А потом, лежа на пузе и приподняв голову, сипло крикнул в ответ:
— А ты кто такой?
— Назовите себя! — голос стал требовательнее и суше.
— Лейтенант Москвичев, тысяча триста двадцать седьмой стрелковый полк…
Из воронки выполз невероятно грязный человек, в форме… А хрен его знает в какой форме.
— Я генерал-майор Гаген.
— Ахренеть! — ошарашенно сказал кто-то из бойцов.
— Документы предъявите, товарищ генерал-майор!
Один лежащий человек протянул другому лежащему человек удостоверение, замазанное в волховской грязи.
Несколько секунд Москвичев смотрел на фотографию, читал каллиграфические буквы надписей и подписей.
А вот так бывает, что лейтенант у генерала документы проверяет. Это война — здесь бывает все.
— Товарищ генерал-майор, извините… — Москвичев начал было подниматься, но Гаген движением руки остановил его:
— Лежите, лейтенант. И ваши документы покажите!
Москвичев показал свои. Только после этого Гаген обратно зажал усики чеки у 'эфки'.
— Куда идете? — спросил Гаген.
— Выполняем приказ, товарищ генерал-майор. Временно исполняющий обязанности командира роты политрук Рысенков приказал доставить захваченные у гитлеровцев документы в штаб фронта. Вот, посмотрите!
— Приказал? Доставляйте. А смотреть я не буду. Приказано товарищу Мерецкову доставить? Вот ему и доставляй.
И шмыгнул носом.
Гулко бахнула мина где-то в дождливой мороси. Опять ткнулись мордой в грязь. Полежали.
— Но, товарищ генерал-майор… А вы?
— А я временно прикомандировываю сам себя в состав взвода лейтенанта Москвичева. Или тебе письменный приказ нужен? Извини, у меня ни стенографистки, ни печати нет под рукой. Командуй, лейтенант!
Москвичев несколько смутился. Командовать генералами ему еще не приходилось.
— Но по званию-то…
— Лейтенант, тебя учили командовать взводом? Вот и командуй. Я когда-то тоже так начинал. А теперь разучился. Теперь мне меньше, чем дивизию — не подавай. Так что давай, работай, лейтенант.
Пришлось взять себя в руки:
— Тогда, товарищ генерал-майор, вот… Вещмешок мой возьмите. Я впереди пойду… поползу, то есть. Два бойца по краям вас прикроют. Третий — тыл прикроет. А вы — в центре. Только вы это… Плащ-то свой возьмите тоже.
— Или так, — покладисто согласился Гаген. — А за плащ — отдельное спасибо.
И поползли. А что? Не лежать же тут до морковкиного заговенья, как выразился боец из города Горького. Кстати, как у него фамилия?
***
Мерецков упрямо оставался на КП дивизии, не обращая внимания на артобстрелы. Фрицы иногда так наглели, что подбирались на расстояние минометного залпа. Пока их отбрасывали, но был и случай, как гитлеровцы почти прорвались к штабу. Кирилл Афанасьевич уже нервно сжимал рукоятку пистолета и облизывал сухие губы, готовясь к бою. К последнему в своей жизни бою.
Но немцев отбили.
А жаль. Лучше было бы погибнуть в бою, чем вернуться подследственным на Лубянку. А он вернется. Он опять провалил операцию. Чтобы не говорили потом кабинетные историки, но сейчас-то виноват он — Мерецков. А кто еще? Не бойцы же, которым выдали на руки перед наступлением пистолеты-пулеметы Шпагина, в просторечии 'папаши'. И три-четыре боекомплекта патронов на каждого — бери, сколько сможешь. И брали. Только в первой же атаке высаживали — ВСЕ патроны. Почему? Ну, если вы ходили в атаку, то поймете, почему непрерывно строчащий 'ППШ' успокаивает душу. Диск за минуту высаживали. От страха. А в диске семьдесят один патрон.
Вот Мерецков и ждал, и ждал, и ждал случайного снаряда, но те, все время, падали мимо. Бойцы второй ударной, четвертого гвардейского и восьмого стрелкового все еще выходили из окружения, а это значит, что он должен оставаться на командном посту именно здесь, почти на передовой. А Ставка все еще не знает, что войска выходят. Делегатам связи из штаба фронта он только кивал головой. Генштаб, которым Мерецков руководил всего лишь два года назад, требовал отчета, но Кирилл Афанасьевич не мог дать им ответ.
Ему нечего было отвечать, кроме…
Он бы сам себя расстрелял и был бы прав.
Но…
Не все еще потеряно. Не все.
Промозглый ветер Балтики и Ладоги внезапно ворвался в блиндаж.
— Товарищ генерал-лейтенант! Там это…
Мерецков грузно повернулся на голос. На посиневшем, с красными пятнышками, носу адъютанта висела мутноватая сопливая капля.
