Глава десятая
СПОРТ — ЭТО ИСКУССТВО?
В Москве уже лег первый снег.
Деревья в скверах стояли опушенные, искусно разукрашенные сверкающим снежным узором. Они были похожи на огромные белые кораллы. Снег в аллеях блестел так, что слезились глаза.
Как ни переполняли Александра впечатления, поведать их сразу ему не удалось. У Люси были здесь свои заботы, пока он там «прохлаждался» (как она выразилась) на границе. Свои заботы и свои огорчения.
Александр чуть не с вокзала помчался к ней. Было воскресенье — значит, она дома. Правда, он не давал телеграммы, но куда ей было идти? Тем более раз он приехал.
С волнением нажал он кнопку звонка.
— Алик приехал! Как раз к обеду. Очень удачно. — Нина Павловна была искренне рада, что не помешало ей заметить: — Удивительно, все гости всегда попадают как раз к обеду...
Впрочем, она говорила это без всяких задних мыслей. Просто чувство такта никогда не было у нее чересчур ярко выражено.
— Здравствуйте, Нина Павловна, спасибо, я уже обедал. А Люся дома? — Александр с беспокойством задал свой вопрос.
— Люся сейчас придет. — Лицо Нины Павловны приняло озабоченное выражение. — У нее большие неприятности, — сказала она шепотом.
— Неприятности? — Александр почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. — Что случилось? Но Нина Павловна уже скрылась в столовой, предоставляя Александру следовать за ней.
В столовой в бархатной пижаме с кистями его встретил Петр Федорович, Люсин папа. Очки у него были воздеты на лоб, в руках он держал газету. Ночные туфли немилосердно шлепали о паркет.
Петра Федоровича Александру случалось видеть не часто. Известный врач, профессор, он вечно был в больницах, клиниках, институтах, на разных совещаниях и ученых советах, консилиумах и консультациях. Люсин отец был добродушен и рассеян. Кроме медицины и дочери, для него ничего не существовало. От всех иных забот его прочно ограждала Нина Павловна. Но сегодня было воскресенье, и Петр Федорович отдыхал.
— Входите, Алик, входите, — приветливо рокотал он. — Дочь говорила, вы уезжали куда-то. За границу? Да, да, вспоминаю, за границу. Где ж вы были, если позволено спросить, в каких палестинах?
— Я не за границей был, Петр Федорович, а на границе. На пограничной заставе. — Александр с тоской ожидал Люсиного возвращения.
— На границе? Как интересно. Ты слышишь, Нинон? Алик был на границе. Сейчас придет дочь, и вы все расскажете. Представляю, как ей будет интересно!
— Не уверена, — заметила расставлявшая на столе приборы Нина Павловна. — Не уверена, что ей что-нибудь может быть сейчас интересно. С ее неприятностями.
В голосе Нины Павловны звучал трагический упрек мужу.
— Ах да! — Петр Федорович схватился за голову. — Это действительно ужасно. Вы знаете, Алик, у дочери большие неприятности.
— Да что случилось? — совсем расстроился Александр.
— Ее обвинили в... профессионализме. Так, кажется, это у вас в спорте называется?
— В профессионализме? Люсю? — Александр был ошеломлен. — Но почему? Она что, деньги получала за выступления? Или в кино снимается?
— Какое кино! Какие деньги! — В голосе Нины Павловны звучала непередаваемая горечь. — Денег, слава богу, Петр Федорович еще достаточно зарабатывает. Интриги, Алик, это все интриги. Они все ей завидуют, все! Если б не эти интриги, Люсенька давно бы уж чемпионкой мира была. Поверьте мне, я говорю так не потому, что я мать. Но я знаю Люсеньку...
— Да нет, Нина Павловна, — заметил Александр, — чемпионкой мира не может она быть. Нет таких соревнований — первенства мира по художественной гимнастике, даже Европы пока нет. Это вроде нашей самбо...
— Нет? Нет? — Нина Павловна от возмущения даже уронила вилку. — А почему нет? Вы можете мне говорить все, что вам нравится, но я-то знаю: чтобы не дать Люсеньке выиграть первое место. Это я не как мать говорю...
Александр не стал возражать.
В этот момент хлопнула парадная дверь: вернулась Люся. Александр бросился в переднюю. Румяная с холода, вся опушенная инеем, Люся выглядела особенно красивой. Александр еле удержался, чтобы не сжать ее в объятиях, но в переднюю вышел и Петр Федорович.
— Вот, Алик, — зарокотал он радостно, — пришла дочь. Ты знаешь, Алик вернулся с границы. Он нам сейчас все расскажет... За стол, за стол!
Однако рассказа не получилось. Люся действительно была чем-то озабочена, но решительно пресекала все попытки матери и отца перевести разговор на эту тему. У Александра тоже как-то пропала охота делиться впечатлениями о поездке. Он вяло повествовал о своем житье-бытье на границе и сам удивлялся, как тускло и серо выглядело в его рассказе все, что он видел и пережил.
Петр Федорович не замечал напряжения, царившего за столом, и, в конце концов, начал рассказывать об интереснейшей операции, которую он проделал накануне.
Что касается Нины Павловны, то, воспользовавшись Люсиной озабоченностью, она подкладывала ей на тарелку такие порции, из-за которых в другое время возник бы неизбежный скандал. Но сейчас Люся ничего не замечала и машинально ела все, что оказывалось перед ней.
И только когда этот невыносимый обед закончился и они остались с Александром вдвоем в ее комнате, Люся дала волю своим чувствам.
— Прямо не знаю, как тебе рассказать, — заговорила она огорченно.
— Нина Павловна сказала, у тебя неприятности. Петр Федорович говорит, в профессионализме тебя обвинили. Как это может быть?
Люся рассмеялась.
— Ах отец! Все всегда путает. Ты знаешь, сколько раз я им все это дело рассказывала? Раз двадцать! Ничего не понимают. А ведь мама должна бы понять — все же актриса.
Люся помолчала. Александр не торопил. Он просто смотрел на нее и удивлялся, как мог так долго не видеть ее.
— В общем, так, — начала, наконец, Люся решительно, — неприятности не столько у меня, сколько у Елены Ивановны. Тут было совещание тренеров, и ей за меня попало. Помнишь, я исполняла упражнение без предмета? Ну этюд Скрябина? Па-ра-па-ра-па-ра? Не помнишь? Ну куда тебе — тебе же мамонт на ухо наступил... В общем, такое упражнение... Смысл — раскрепощение, что ли, пробуждение, словно я цепи сбрасываю. Ведь это у вас в самбо главное — голову на сторону свернуть или ногу сломать, а у нас по-другому. Мы же вкладываем в упражнение определенную мысль. Выбираем музыку, используем элементы танца. А уж раз берем элементы танца, то сохраняем и характер, присущий этому танцу. А танец, тем более народный, образно выражает характер, чувства народа. Ну, скажем, у меня вот стремление к свободе. Алик, ты хоть понимаешь о чем я толкую? Или так слушаешь, из вежливости?
На этот раз Александр не выдержал.
— Ты что, меня совсем за дурака считаешь? Забыла, где я учусь и где ты! Я в Эм Ге У! Ясно? В величайшем центре мировой науки! Да еще на гуманитарном, высокоинтеллектуальном, факультете. На журналистском, коий является квинтэссенцией этой мировой науки! А ты? В каком-то физкультурном... У вас же там принимают по весу и росту. Если два метра или сто килограммов — пожалуйте без экзаменов. А уметь читать не обязательно. Ты вот, например, умеешь хоть по складам?
Люся, пытавшаяся несколько раз перебить Александра, все же сумела крепко зажать ему рот рукой и перехватить инициативу.
— А зачем читать? Что читать? Ты представляешь, если придется читать произведения таких выпускников вашего факультета, как ты? Уж лучше читать разучиться! У нас хоть все красивые, сильные, мужественные, а у вас какие-то дохлые, взъерошенные. Впрочем, порой и у вас попадаются. Вот Виктор Орлов... Это настоящий парень! Не понимаю только, зачем он к вам пошел.
Этого Люсе говорить не следовало. Это все равно, что в честной схватке кусаться — запрещенный прием.
Александр помрачнел, и веселая перепалка чуть не перешла в ссору, но, почувствовав это, Люся немедленно изменила тему разговора.
— Ну брось, Алик, я ж к тебе с бедой, а ты смеешься (таким образом, одним мановением волшебной палочки вся вина была переложена на плечи Александра). Ты лучше слушай. Значит, я исполняла это упражнение. Все хорошо, оценку высокую получила... А на этом совещании на Елену Ивановну навалились: вы, мол, тянете искусство в спорт, у вас в упражнениях гимнастика создает сценический образ. Это уже не спорт, а профессиональное искусство, пантомима, танец, вы нас тянете к тридцать девятому году, к первому конкурсу — там на первенстве Ленинграда кое-кто не художественную гимнастику, а театральную самодеятельность демонстрировал... И тэ дэ и тэ пэ. В общем, шум, гам. А ты Елену Ивановну знаешь. Она ведь все-все переживает. На тренировке иной раз у нее прямо слезы на глазах — так вживается в упражнение... Даже судьи, которые мне оценки выставляли, должны были, говорят, за композицию ноль поставить. Ну вот такие дела — я ее утешаю. Но в общем все это печально.
Некоторое время оба молчали. Спорт, думал Александр, какое же это всеобъемлющее понятие. Вот он только что видел, как спорт помогал людям в условиях буквально смертельной опасности, в страшной борьбе с врагом. А тем временем здесь спорят, спорт — искусство или нет, может ли гимнастка изображать на лице грусть, радость, любовь — словом, те чувства, которые выражает ее упражнение, или не может. Два полюса...
