Девушки приходили самые разные. У Елены Ивановны было две группы, но сильнейшие, «примы», как она их называла, частенько занимались вместе с обеими. Причем никаких скидок им не делалось. Больше того, «примы» тренировались с еще большей одержимостью, чем все остальные.
Люся, например, ни минуты не стояла на месте. Пока очередная гимнастка выполняла свое упражнение, а все другие смотрели на нее, Люся успевала попрыгать с подкидной доски, лишний раз проделать какую-нибудь головоломную комбинацию с обручем, просто поработать у станка. Или позаниматься в уголке зала с какой-нибудь неудачливой подружкой.
В зале шумно. Гремит рояль, то и дело врывается в эту музыку звон падающего обруча, стучит подкидной мост, хлопает в ладоши и командует Елена Ивановна.
«Сюда направление, а не туда, куда ты? Почему ты вся в правом углу?! — кричит она потерявшей направление гимнастке. — Не так, не так, ой же! Трам-пара-рам-пара-рам... Легче, легче!» Елена Ивановна выбегает на середину зала и вдруг начинает легко подпрыгивать. Не совсем уж молодая и совсем уж не легкая, она в это мгновение преображается и обозначает движения так точно, красиво и образно, что гимнастке мгновенно становится ясно, что от нее требуется.
Нона Владимировна ненадолго покидает рояль — ее вызвали к телефону. Но тренировка продолжается в том же темпе, потому что Елена Ивановна оказывается прекрасной пианисткой.
Александр окидывает взглядом зал.
Вот в углу, лежа на мате и задумчиво покусывая ногти, высокая, гибкая девушка тихо перебирает поднятыми вверх ногами. Кажется, что она отдыхает, но это только кажется — она «работает», серьезно, сосредоточенно.
Рядом с Александром примостились несколько девочек лет одиннадцати-двенадцати. Их тренировка начинается позже, но они всегда приходят пораньше, чтобы посмотреть на «больших».
Одна из девочек внимательно считает на своих тонких, но уже сильных ножонках синяки. «Ой, вот смотри, Нинка, два свеженьких. Не было вчера». «Были», — равнодушно замечает Нинка. «Не были, говорю!»
Другая ругает свою толстенькую подружку: «Неграмотно как ты ногу поднимаешь. Размазня! Зачем нам зеркала поставили? Надо смотреть, как стоишь! Она на то и называется художественной, а не простой гимнастикой, чтобы стоять в красивой позе». «Сама ты поза!» — возражает толстушка за отсутствием других защитных аргументов.
Но когда начинает выполнять упражнение Люся, все замолкают и смотрят. Внимательно и очень строго — Елена Ивановна, с восторгом — подруги, затаив дыхание, выпучив глаза и потряхивая огромными бантами, — девчушки, что сидят рядом с Александром.
Как ни стараются, как ни выполняют отлично свои упражнения другие гимнастки, Люся на голову выше всех. Любимый Люсин предмет — обруч. Александр неизменно (хоть он видит Люсино выступление в сотый раз) поражается тому, что она проделывает с этим неудобным, все время норовящим удрать и зажить самостоятельной жизнью предметом. В Люсиных руках он живет и трепещет.
Вот он взлетает высоко к потолку, а Люся успевает проделать множество движений, прыжков, поворотов и, даже не глядя, протягивает руку. В точно назначенном месте, в точно назначенное время обруч послушно ложится ей на ладонь. Или она запускает его по полу, и, побегав вокруг, он возвращается к ней, как хорошо выдрессированная, ласковая собачонка. А потом Люся, разметавшись в удивительно мощном и быстром прыжке, пролетает сквозь сверкающий круг...
Движение следует за движением. Гибкие, изящные, страстные, всегда законченные, всегда несущие какой-то замысел, сливающиеся с музыкой.
Александру приходит в голову неожиданная мысль: в свое время некоторые художники на Западе пытались живописью изобразить музыку. Играл пианист, оркестр, а бородатый мэтр бегал вдоль холста, беспорядочно нанося на него разноцветные мазки. Разумеется, ничего не получалось. А вот то, что он видел сейчас, и есть музыка, выраженная движением, телом, прекрасным человеческим телом. Случись сейчас в зале композитор и проделай Люся свое упражнение без музыкального аккомпанемента, по одним ее движениям композитор смог бы, наверное, восстановить свою музыку. Александр помнил, что рассказывала ему Люся: как составляют они с Еленой Ивановной произвольное упражнение. Берут гимнастку и подбирают к ней музыку. Вот Люся, с ее сменами настроений. Они выбирают ей какую-нибудь трехчасовую пьесу: «Полишинеля» Рахманинова, этюд Скрябина, «Тарантеллу» — так, чтобы спокойная часть чередовалась с насыщенной, чтобы было, как у Люси в жизни: то она нежная, тихая, то колючая, насмешливая. Потом к музыке подбирается упражнение...
А музыка в зале звучит громко и радостно. Кажется, с ней вливаются в зал солнечные лучи, свежие ветры, ароматы полей и лугов, синева небес и зелень лесов. И Люся, только что плавно клонившаяся к земле в позе умирающего лебедя, только что словно раскрывшаяся вся навстречу невидимому солнцу, приемля его обращенным вверх просиявшим лицом, распахнутыми для объятий руками, высоко поднятой трепещущей грудью, теперь, словно пантера, рассекает зал неистовыми в своей стремительности прыжками...
«Нет, черт возьми, — думал Александр, до боли сжимая пальцами спинку стула, за которым стоял, — здесь надо иметь микроскоп, чтобы увидеть ту грань, где спорт переходит в искусство!»
Прозвучал последний аккорд. Люся замерла с откинутой головой, тяжело дыша, подняв правую и опустив левую руку.
И ничего не произошло. Не обвалилась крыша от грохота аплодисментов. Никто не бросился к Люсе, чтобы качать ее на руках. Только одна из девушек еле слышно прошептала: «Ой, ну прямо как Уланова...»
Елена Ивановна, недовольно морщась, подошла к Люсе и стала объяснять: «Вот здесь спокойней, а вот там, где взмах музыки — Нона Владимировна, пожалуйста, вот-вот тут, — у тебя тоже должно идти взмахом. И потом при переходе не выпархивай, не надо. А вот руку — не знаю, — она в задумчивости покачала головой, — ты делаешь двумя, а что если одной? А? Попробуем. Внимание! Все сначала! Нона Владимировна, прошу вас».
Шла будничная, рядовая тренировка. Исправлялись ошибки, додумывались детали, в сотый, в тысячный раз отрабатывались движения. Неделю, месяц, годы...
Ну что ж, Александр не удивлялся. Он сам был спортсменом и хорошо знал, что такое соленый пот победы, какой ценой добывается лишняя десятая балла, лишнее очко, сантиметр, килограмм. Но знал он и ни с чем не сравнимую радость, когда, подняв его руку, судья объявлял: «Победил Александр Луговой!»
Как много надо трудиться, чтобы услышать эти три простых слова. Всегда, во всем. Разве Лузгин, сказав, что направляет его очерк в набор, не произнес те же слова: «Победил Александр Луговой!», — а профессор на экзамене, выводивший в его зачетке крупную пятерку, хоть и молчал, но думал то же: «Победил Александр Луговой».
Вся жизнь человека — борьба. С трудностями, препятствиями, врагами, обстоятельствами. С самим собой, наконец. И вот в этой последней борьбе победа всегда трудней...
Александр посмотрел на часы. Скоро Люся закончит тренировку, он проводит ее домой и поедет тренироваться сам.
Александр усмехнулся. Прямо скажем, у него тренировка протекает иначе. Там нет красивой музыки, изящных поз, красивых движений. С художественной гимнастикой, будь ты хоть трижды чемпионкой, нарушителя границы не задержишь и бандита не скрутишь. Пусть уж каждому свое. Наверное, все виды спорта хороши и полезны. Вот он посвятил себя самбо — и не жалеет, хотя работать приходится дай бог!
Иван Васильевич придерживался в занятиях жестких методов. На вооружение он взял лозунг: «Тяжело в учении — легко в бою».
— Знаете, ребята, — говорил он, держа в руках тетрадь, — как тренируются классные японские дзюдоисты? Вот Иошиматсу, четырехкратный чемпион Японии. Он в своих записках вспоминает: тренировался с тринадцати тридцати до шестнадцати часов, с восемнадцати до девятнадцати часов, садиться во время занятий не разрешалось. Нужно было все время бороться, Да еще с борцами более высокого класса. Когда он поправлял напульсники или одежду, тренер сердился — долго, мол, поправляешь, — а если плохо «работал», тренеры хлестали его по щекам! Ясно? Вот так. Так что давайте, братцы, обойдемся без розог, но работать будем с полной отдачей.
В свое время у Александра руки были относительно слабыми. Они тогда с Иваном Васильевичем обратили на это внимание. Александр на каждой тренировке много времени отводил штанге, завел дома две гири, сперва двадцатикилограммовые, а там и двухпудовые. И возился с ними подолгу утром и вечером. В конце концов Иван Васильевич даже воспротивился: «Эдак тебе скоро надо будет в штангисты перебегать. Ишь ручищи отрастил — как у Власова! Не забывай, что сила-то нужна в действии».
Большое значение придавал Иван Васильевич автоматизму выполнения приемов.
— Надо так освоить прием, — говорил он, — чтобы мысленно читать стихи или перемножать трехзначные числа и одновременно этот прием проводить. Мысль во время схватки должна быть свободна для тактических построений, для оценки состояния и тактики противника. А если размышлять, какой прием проводить, так противник тебя быстро на спину припечатает, и тогда лежи себе и размышляй — времени хватит.
