Заваливать тяжкой землёй!
2003
***
Каркает ворон, нормальная птица,
Ищет, где падалью всласть поживиться.
Только я, ворон, покамест живой,
Ты не кружись над моей головой.
Только я, ворон, покамест живой,
Хоть и давненько расстался с женой,
У телевизора плачет жена,
Ворона-врана не слышит она.
Я же, бредя подмосковною дачей,
Тоже — у ели — вот-вот и заплачу:
Слышала ель, как лет десять назад
Я о любви бормотал невпопад.
К женщине, чья окаянная сила
Мне новый почерк в стихах подарила,
Только о ней столько яростных дней
С болью писалось мне, только о ней.
Так же кружился сей ворон картавый:
"Ты не гонись за любовью и славой:
На протяжении века сего
Всё это живо, пока не мертво".
Вот и сейчас тот же ворон кружится.
Что ныне скажешь, зловещая птица?
Ты прожил триста загадочных лет...
Сытое карканье слышу в ответ.
2003
***
Свиристель свою дудочку уронил,
Подхватил её на лету,
И воспел, сколь хватило маленьких сил,
Леса зимнего красоту.
Он запел о том, что солнце взошло,
Ну а то всё снега, снега,
Что на ветке ему хорошо, тепло,
Что не видно вблизи врага.
Он запел о том, что жизнь коротка,
Но зато всё вокруг своё,
Коротка — лишь и сделаешь полглотка,
Но на песнь хватает её.
2003
***
Вряд ли мне снова приснится,
В полный покажется рост —
Девица, дева, царица,
Лик ее ясен и прост.
Но и достаточно ныне
Видеть живые глаза
В каменной этой пустыне,
Где лишь визжат тормоза,
Где истекают рекламы
Желчью и кровью сырой...
Что-то в том лике от мамы...
Матерь, покровом укрой!
Силу вложи мне в десницу,
Сам смахну тени у глаз!
...Больше Она не приснится,
Это бывает лишь раз.
2003
***
Москва — провинциальный город
В своём незримом существе.
Навешали реклам на ворот,
На ворот — да не той Москве.
Её сокрыта сердцевина,
И зреть не каждому дано
Уютное нутро овина,
Где просто сушится зерно,
А по ветру летит полова
Различных изысков — тоска!
И каждое второе слово
Нам произносит не Москва.
И молвит церковка-жар-птица,
Коли прислушаться, то вслух:
"Я никакая не столица,
Я — русский подзабытый дух..."
И, посмотрите, — как ни странно,
В нахлынувшие времена
В высоком куполе Ивана
Сейчас не Русь отражена.
Но есть, друзья, Москва другая,
Первопрестольная Москва,
Что, под второй изнемогая,
Ещё жива, ещё жива.
Та, где по правде Божьей голод,
И каждый гений в ней — простак,
Она — провинциальный город,
И слава Господу, что так!
2002
***
XXI — век разноцветных мельканий
И серой, обыденной жизни,
Он полон подмигиваний и намеканий
И весел даже на тризне.
Что нового в нём? — департаменты, мэрии
Или на улицах бляди?
В высоких креслах на остатках империи
Раскачиваются грузные дяди.
И тащат Россию в разные стороны,
Придают ей блеск заграницы,
А над Россией каркают древние вороны,
Самые чуткие русские птицы.
И русский батюшка над убиенными
Читает молебен, и слёзы катятся,
И умирает девочка с разрезанными венами
В коротком и легком ситцевом платьице.
А я разучился писать свои книги,
Словно в цепях, в разноцветном мелькании.
Бреду средь офисов, а в них — барыги,
И что-то нету к ним привыкания.
2002
Александр Бобров БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ
МЕНЬШЕ РУБЛЯ — НЕ БУДИТЬ
Этот требовательный лозунг повторял, характерно похохатывая, Михаил Кузьмич Луконин. Он вырос на хуторе в низовьях Волги, потом жил, играл в футбол и творил в Сталинграде. Именно там, на одной из волжских пристаней, поэт увидел огромного грузчика, который дремал в тени причала, а на босой его разлапистой подошве было написано химическим карандашом условие: "Если меньше рубля — не будить". Грузчик не хотел мелочиться, отвлекаться на грошовый заработок. Вот и Луконин, крупный и сильный, как тот волгарь, призывал нас, молодых, не размениваться на пустяки, не гнаться за мимолетным. И он как представитель великого поколения имел на это право. По большому счету, некоторые его послевоенные стихи или поэму о мире, получившую премию, можно было назвать политическим грузом "меньше рубля", но у лучших поэтов этой фронтовой плеяды, к которым безусловно принадлежал и Михаил Кузьмич, была счастливейшая литературная и человеческая судьба, как ни кощунственно это звучит. Да, от ребят рождения начала двадцатых осталось в живых и возвратилось всего несколько процентов; мой талантливый старший брат 1921 года рождения, лучший из Бобровых, — в их число не вошел...
Но уцелевшие и отмеченные талантом, вместили и понесли в литературу оборванные голоса, невыплеснутые чувства фронтовых товарищей и получили великое выстраданное право говорить от имени поколения. Я еще в школе прочитал знаменитое луконинское:
В этом зареве ветровом
Выбор был небольшой,
Но лучше придти с пустым рукавом,
Чем с пустой душой.
Я был стопроцентно уверен, что Луконин — однорукий, что это он так здорово написал про себя, и страшно, помню, удивился, впервые увидав его живьем в ЦДЛ — здорового, грузного, слегка хмельного. Конечно, они, добровольцы-ифлийцы, могли с Сергеем Наровчатовым в окружении не только калеками стать, но и сгинуть бесследно, однако вот так, весомо и сверхубедительно, звучали их строки, родившиеся там. Многие поэты-фронтовики — от Старшинова до Межирова и от Асадова до Друниной — были замечены на 1-м Всесоюзном совещании молодых, зачислены можно сказать без экзаменов в Литературный институт. Конечно, они были одаренными, смелыми и зрелыми не по годам, но даже наставники уровня Твардовского и Симонова внутренне ощущали, что были на войне лишь писателями и корреспондентами, а они (не считая примкнувших тыловиков) вынесли стихи из окопов, с передовой.
Потом писатели-фронтовики заняли по заслугам все командные литературные посты, получили все награды и премии, в свою очередь пестовали и отмечали молодых, которые всегда к ним тянулись. Тот же Евтушенко по воспоминаниям скромного, но тоже именитого поэта-фронтовика Марка Соболя, однажды, просясь к ним за стол в ЦДЛ, стал горячо убеждать старших коллег: "Я ведь душою не с ними (пренебрежительный кивок в сторону поэтов-ровесников и друзей), а с вами. Я по сути — такой же, как вы!". "Нет, Женя, — ответил со вздохом один из поэтов, — ты не такой: мы товарищей не предавали". Характерно, что именно Евтушенко увел любимую жену у обласкавшего его Михаила Луконина.
Тем не менее, как бы застойно ни складывалась жизнь, наше поколение ровесников Победы (один поэт считает, что он первым ввел это определение в литературный обиход, другой критик нашего поколения убежден, что именно он так выразился, оттолкнувшись от строк моей песни "Товарищ ровесник", которой Николай Старшинов открывал многие антологии стихов молодых о Победе), относилось к фронтовикам так уважительно, что не смогло вовремя заменить их на ответственных постах. А надо было! Увы, развал Союза писателей СССР, захват постов черниченками и евтушенками произошел тогда, когда его возглавлял герой-фронтовик Владимир Карпов и ставленник ЦК и КГБ Сергей Колов. И начались делишки, дрязги, тщетные потуги выживания, за которые покойному Луконину было бы стыдно, а его земляк-грузчик — ломаного гроша бы не дал. Вообще, состояние нашего развалившегося профессионального цеха, поведение коллег — от мелочного политиканства до кровожадности, от безвольного пьянства до губительной групповщины — неизбывная боль.
