Но в то же время ему было почему-то неловко, и он не знал, о чем сворить с мужиками.
А другие, и Кузьма, и Санин, и даже Рязанцев. очевидно, вовсе не выбирая темы для разговора, разговаривали так просто и свободно, толкуя обо всем, что попадалось на глаза, что Юрий только дивился.
- Ну, а как у вас насчет земли? - спросил он, когда на минуту все умолкли, и сам почувствовал, что вопрос вышел напряженным и неуместным. Кузьма посмотрел на него и ответил:
- Ждем-пождем... авось, что и будет.
И опять заговорил о бахче, о цене на арбузы и еще о каких-то своих делах, а Юрию почему-то стало еще более неловко и еще больше приятно сидеть здесь и слушать.
Послышались шаги. Маленькая рыжая собачонка с крепко закрученным белым хвостом появилась в круге света, завиляла, понюхала Юрия и Рязанцева и стала тереться о колени Санина, гладившего ее по жесткой и крепкой шерсти. За нею показался белый от огня маленький старичок, с жиденькой клочковатой бородкой и маленькими глазками. В руке он держал рыжее одноствольное ружье.
- Наш сторож... дедушка... - сказал Кузьма. Старичок сел на землю, положил ружье и посмотрел на Юрия и Рязанцева.
- С охоты... так... - прошамкал он, обнаруживая голые сжеванные десны. - Эге... Кузьма, картоху варить пора, эге...
Рязанцев поднял ружье старичка и, смеясь, показал его Юрию. Это было ржавое, тяжелое, связанное проволокой пистонное ружье.
- Вот фузея! - сказал он.
- Как ты из него, дедушка, стрелять не боишься?
- Эге-ж... Бач, трохи не убывся... Степан Шапка казав мини, шо и без пыстона може выстрелить... Эге... без пыстона... казав, как сера останется, так и без пыстона выстрелит... Вот я отак положыв на колено, курок взвив... курок взвив, а пальцем отак... а оно как б-ба-бахнет!.. Трохи не убывся!.. Эге, эге... курок взвив, а оно как б-ба-бахнет... аж трохи не убывся...
Все засмеялись, а у Юрия даже слезы на глаза выступили, так трогателен показался ему этот старичок, с клочковатой седенькой бороденкой и шамкающим ртом. Смеялся и старичок, и глазки у него слезились.
- Трохи не убывся!..
В темноте, за кругом света, слышался смех и голоса девок, дичившихся незнакомых господ. Санин в нескольких шагах, совсем не там, где его предполагал Юрий, зажег спичку и, когда вспыхнул розовый огонек. Юрий увидел его спокойно-ласковые глаза и другое, молодое и чернобровое лицо, наивно и весело глядевшее на Санина темными женскими глазами.
Рязанцев подмигнул в с сторону и сказал:
- Дедушка, ты бы за внучкой-то присматривал, а?
- А что за ней глядеть, - добродушно махнул рукой старый Кузьма, - их дело молодое!
- Эге-ж, эге! - отозвался старичок, голыми руками доставая из костра уголек.
Санин весело засмеялся в темноте. Но женщина, должно быть, застыдилась, потому что они отошли, и голоса их стали чуть слышны.
- Ну, пора, - сказал Рязанцев, вставая. - Спасибо, Кузьма.
- Не на чем, - ласково отозвался Кузьма, рукавом стряхивая с белой бороды приставшие к ней черные семечки арбуза.
Он подал руку Юрию и Рязанцеву Юрию опять было и неловко и приятно пожать ею жесткие несгибающиеся пальцы.
Когда они отошли от огня, стало виднее. Вверху засверкали холодные звезды, и там показалось удивительно красиво, и спокойно, и бесконечно. Зачернелись сидевшие у костра люди, лошади и силуэт воза с кучей арбузов. Юрий наткнулся на круглую тыкву и чуть не упал.
- Осторожнее, сюда... - сказал Санин, - до свиданья.
До свиданья, - ответил Юрий, оглядываясь на его высокую темную фигуру, и ему показалось, будто к Санину прижалась стройная и высокая женщина. У Юрия сердце сжалось и сладко заныло. Ему вдруг вспомнилась Карсавина и стало завидно Санину.
Опять застучали колеса дрожек и зафыркала добрая отдохнувшая лошадь. Костер остался позади, и замерли говор и смех. Стало тихо. Юрий медленно поднял глаза к небу и увидел бесчисленную сеть бриллиантовых шевелящихся звезд.
Когда показались заборы и огни города и залаяли собаки, Рязанцев сказал:
- А философ этот Кузьма, а?
Юрий посмотрел ему в темный затылок, делая усилие, чтобы из-за своих задумчивых, грустно-нежных мыслей понять, что он говорит.
- А... Да... - не скоро ответил он.
- Я и не знал, что Санин такой молодец! - засмеялся Рязанцев.
Юрий окончательно опомнился и представил себе Санина и то, как ему показалось, удивительно нежное и красивое женское лицо, которое он увидел при свете спички. Ему опять стало бессознательно завидно, и оттого он вдруг вспомнил, что поступки Санина по отношению к этой крестьянской девушке должны остаться скверными.
- И я не знал! - с иронией сказал он. Рязанцев не понял его тона, чмокнул на лошадь, помолчал и нерешительно, но со вкусом сказал:
- Красивая девка, а?.. Я ее знаю... Это того старичка внучка...
Юрий промолчал. Какое-то добродушное и весело-задумчивое очарование быстро сползло с него, и прежний Юрий уже ясно и твердо знал, что Санин дурной и пошлый человек.
Рязанцев как-то странно передернул плечами и головой и решительно крякнул.
- А, черт... Ночь-то!.. Даже меня разобрало!.. Знаете, а не поехать ли нам, а?
Юрий сразу не понял.
- Есть красивые девки... Поедем, а? - хихикающим голосом продолжал Рязанцев.
Юрий густо покраснел в темноте. Запретное чувство шевельнулось в нем с животной жаждой, жуткие и любопытные представления кольнули его вспыхнувший мозг, но он сделал над собой усилие и сухо ответил:
- Нет, пора домой...
И уже зло прибавил:
- Ляля нас ждет.
Рязанцев вдруг сжался, как-то осунулся и стал меньше.
- Ну да... впрочем... пора и в самом деле... - торопливо пробормотал он.
Юрий, от злобы и омерзения стискивая зубы и с ненавистью глядя в широкую спину в белом пиджаке, проговорил:
- Я вообще не охотник до таких похождений.
- Ну да... ха-ха... - трусливо и неприязненно засмеялся Рязанцев и замолчал.
"Эх, черт... неловко вышло!" - думал он. Они молча доехали до дому, и дорога показалась им бесконечной.
- Вы зайдете? - спросил Юрий не глядя.
- Н-нет, у меня больной, знаете... а? Да и поздно, а? - нерешительно возразил Рязанцев.
Юрий слез с дрожек и хотел даже не брать ружья и дичи. Все, что принадлежало Рязанцеву, казалось ему теперь отвратительным. Но Рязанцев сказал: - А ружье?
И Юрий против воли вернулся, с отвращением забрал снаряды и птиц, неловко подал руку и ушел Рязанцев тихо проехал несколько сажен, и вдруг, быстро свернув в переулок, колеса затарахтели в другую сторону. Юрий прислушался с ненавистью и несознаваемой тайной завистью.
- Пошляк! - пробормотал он, и ему стало жаль Лялю.
XIV
Занеся вещи в дом и не зная, что с собой делать, Юрий тихо вышел на крыльцо в сад.
В саду было темно, как в бездне, и странно было видеть над ним горящее звездами, блестящее небо.
На ступеньках крыльца задумчиво сидела Ляля, и ее маленькая фигурка неопределенно мерещилась в темноте.
- Это ты, Юра? спросила она.
- Я, - ответил Юрий и, осторожно спустившись вниз, сел с нею рядом. Ляля мечтательно положила голову ему на плечо. От ее неприкрытых волос в лицо Юрию пахнуло свежим, чистым и теплым запахом. Это был женский запах, и Юрий с бессознательным, но тревожным наслаждением вдохнул его.
- Хорошо поохотились? - ласково спросила Ляля и, помолчав, прибавила тихо и нежно: - А где Анатолии Павлович?.. Я слышала, как вы подъехали.
- Твой Анатолий Павлович грязное животное! - хотел крикнуть Юрий с внезапным приливом злобы, но вместо того неохотно ответил. - Право, не знаю... к больному поехал.
- К больному... - машинально повторила Ляля и замолчала, глядя на звезды.
Она не огорчилась, что Рязанцев не зашел к ней: девушке хотелось побыть одной, чтобы его присутствие не помешало ей обдумать наполняющее ее молодые душу и тело, такое дорогое ей, такое таинственное и важное чувство. Это было чувство какого-то желанного и неизбежного, но жуткого перелома, за которым должна отпасть вся прежняя жизнь и должно начаться новое. До того новое, что сама Ляля должна тогда стать совсем другой.
Юрию странно было видеть всегда веселую и смешливую Лялю такой тихой и задумчивой. Оттого, что он сам был весь наполнен грустными раздраженными чувствами, Юрию все - и Ляля, и далекое звездное небо - и темный сад - все казалось печальным и холодным. Юрий не понимал, что под этой беззвучной и недвижной задумчивостью была не грусть, а полная жизнь: в далеком небе мчалась неизмерно могучая неведомая сила, темный сад изо всех сил тянул из земли живые соки, а в груди у тихой Ляли было такое полное счастье, что она боялась всякого движения, всякого впечатления, которое могло нарушить это очарование, заставить замолчать ту, такую же блестящую, как звездное небо, и такую же заманчиво-таинственную, как темный сад, музыку любви и желания, которая бесконечно звучала у нее в душе.
- Ляля... ты очень любишь Анатолия Павловича? - тихо и осторожно, точно боясь разбудить ее, спросил Юрий.
