- Ляля... ты очень любишь Анатолия Павловича? - тихо и осторожно, точно боясь разбудить ее, спросил Юрий.
"Разве можно об этом спрашивать?" - не подумала, а почувствовала Ляля, но сейчас же опомнилась и благодарно прижалась к брату за то, что он заговорил с нею не о чем-нибудь другом, ненужном и мертвом для нее теперь, а именно о любимом человеке.
- Очень, - ответила она так тихо, что Юрий скорее угадал, чем услышал, и сделала мужественное усилие, чтобы улыбкой удержать счастливые слезы, выступившие на глазах.
Но Юрию в ее голосе послышалась тоскливая нотка, и еще больше жалости к ней и ненависти к Рязанцеву явилось в нем.
- За что же? - невольно спросил он, сам пугаясь своего вопроса.
Ляля удивленно посмотрела на него, но не увидела его лица и тихонько засмеялась.
- Глу-упый!.. За что!.. За все... Разве ты сам никогда не был влюблен?.. Он такой хороший, добрый, честный...
- ...красивый, сильный! - хотела добавить Ляля, но до слез покраснела в темноте и не сказала.
- А ты его хорошо знаешь? - спросил Юрий.
"Эх, не надо этого говорить, - подумал он с грустью и раздражением. Зачем?.. Разумеется, он кажется ей лучше всех на свете!"
- Анатолий ничего от меня не скрывает! - с застенчивым торжеством ответила Ляля.
- И ты в этом уверена? - криво усмехнулся Юрий, чувствуя, что уже не может остановиться.
В голосе Ляли зазвучало беспокойное недоумение, когда она ответила:
- Конечно, а что, разве?..
- Ничего, я так... - испуганно возразил Юрий.
Ляля помолчала. Нельзя было понять, что в ней происходит.
- Может быть, ты что-нибудь знаешь... такое? - вдруг спросила она, и странный, болезненный звук ее голоса поразил и испугал Юрия.
- Да нет... Я так. Что я могу знать, а тем более об Анатолии Павловиче?
- Нет... ты не сказал бы так! - звенящим голосом настаивала Ляля.
- Я просто хотел сказать, что вообще... - путался Юрий, уже замирая от стыда, - мы, мужчины, порядочно-таки испорчены, все...
Ляля помолчала и вдруг облегченно засмеялась.
- Ну, это-то я знаю...
Но смех ее показался Юрию совершенно неуместным.
- Это не так легко, как тебе кажется! - с раздражением и злой иронией возразил он. - Да и не можешь ты всего знать... Ты себе еще и представить не можешь всей гадости жизни... Ты еще слишком чиста для этого!
- Ну вот, - польщенно усмехнулась Ляля, но сейчас же, положив руку на колено брата, серьезно заговорила: - Ты думаешь, я об этом не думала? Много думала, и мне всегда было больно и обидно: почему мы так дорожим своей чистотой, репутацией... боимся шаг сделать... ну пасть, что ли, а мужчины чуть не подвигом считают соблазнить женщину... Это ужасно несправедливо, не правда ли?
- Да, - горько ответил Юрий, с наслаждением бичуя свои собственные воспоминания и в то же время сознавая, что он, Юрий, все-таки совсем не то, что другие, - Это одна из величайших несправедливостей в мире... Спроси любого из нас: женится ли он на... публичной женщине, - хотел сказать Юрий, но засмеялся и сказал: - На кокотке, и всякий ответит отрицательно... А чем, в сущности говоря, всякий мужчина лучше кокотки?.. Та, по крайней мере, продается за деньги, ради куска хлеба, а мужчина просто... распущенно развратничает и всегда в самой гнусной, извращенной форме...
Ляля молчала.
Невидимая летучая мышь быстро и робко влетела под балкон, раза два ударилась шуршащим крылом о стену и с легким звуком выскользнула вон. Юрий помолчал, прислушиваясь к этому таинственному звуку ночной жизни, и заговорил опять, все больше и больше раздражаясь и увлекаясь своими словами.
- Хуже всего то, что все не только знают это и молчат, как будто так и надо, но даже разыгрывают сложные трагикомедии... освящают брак.. лгут, что называется, и перед Богом, и людьми! И всегда самые чистые святые девушки, прибавил он думая о Карсавиной и к кому-то ревнуя ее, - достаются самым испорченным, самым грязным, порой даже зараженным мужчинам... Покойный Семенов однажды сказал, что чем чище женщина, тем грязнее мужчина, который ею обладает. И это правда!
- Разве? - странно спросила Ляля.
- О, еще бы! - со взрывом горечи усмехнулся Юрий.
- Не знаю... - вдруг проговорила Ляля, и в голосе ее задрожали слезы.
- Что? - не расслышав, переспросил Юрий.
- Неужели и Толя такой же, как и все! - сказала Ляля, первый раз так называя Рязанцева при брате, и вдруг заплакала.
- Ну конечно... такой же! - выговорила она сквозь слезы.
Юрий с ужасом и болью схватил ее за руки.
- Ляля, Лялечка... что с тобой!.. Я вовсе не хотел... Милая... перестань, не плачь! - бессвязно повторял он, отнимая от лица и целуя ее мокрые маленькие пальчики.
- Нет... я знаю... это правда... - повторяла Ляля, задыхаясь от слез.
Хотя она и говорила, что уже думала об этом, но это только казалось ей; на самом деле она никогда не представляла себе тайную жизнь Рязанцева. Она, конечно, знала, что он не мог любить ее первую, и понимала, что это значит, но эго сознание как-то не переходило в ясное представление, только скользя по душе.
Она чувствовала, что любит его и что он любит ее, и это было самое главное, остальное было уже неважно, но теперь, оттого, что брат говорил с резким выражением осуждения и презрения, ей показалось, что перед ней раскрывается бездна, что это безобразно, непоправимо, что в ней навеки рухнуло невозвратимое счастье и она уже не может больше любить Рязанцева.
Юрий, чуть сам не плача, уговаривал ее, целовал, гладил по волосам, но она все плакала, горько и безнадежно.
- Ах, Боже мой, Боже мой! как ребенок, захлебываясь слезами, приговаривала Ляля, и оттого что было темно, она казалась такой маленькой и жалкой, а слезы ее такими беспомощно-горькими, что Юрий почувствовал невыносимую жалость.
Бледный и растерянный, он побежал в дом, больно стукнулся виском о дверь и принес, разливая на пол и себе на руки, стакан воды.
- Лялечка, перестань же... Ну можно ли так!.. Что с тобой!.. Анатолий Павлович, может быть, лучше других... Ляля! - твердил он с отчаянием.
Ляля вся тряслась от рыданий, и зубы ее бессильно колотились о края стакана.
- Что тут такое? - встревоженно спросила горничная, появляясь в дверях. - Барышня, чтой-то мы!..
Ляля, опираясь на крыльцо, встала и не переставая плакать, шатаясь и вздрагивая, пошла в комнаты.
- Барышня, голубушка, что с вами?.. Может, барина позвать?.. Юрий Николаевич!..
Из своего кабинета твердой и мерной походкой вышел Николай Егорович и остановился в дверях, с удивлением глядя на плачущую Лялю.
- Что случилось? - спросил он.
- Да так... пустяки, - насильно улыбаясь, ответил Юрий, - говорил о Рязанцеве... ерунда!
Николай Егорович пытливо посмотрел на него, что-то подумал и вдруг на его стариковском лице былого джентльмена выразилось крайнее негодование.
- Черт знает что такое! - круто пожал он плечами и, повернувшись налево кругом, ушел.
Юрий страшно покраснел, хотел сказать что-то грубое, но ему стало мучительно стыдно и чего-то страшно. Чувствуя оскорбленную злобу против отца, растерянную жалость к Ляле и болезненное презрение к себе, он тихо вышел на крыльцо, сошел по ступенькам и пошел в сад.
Маленькая лягушонка порывисто пискнула и дернулась у него под ногой, лопнув, как раздавленный желудь, Юрий поскользнулся, весь вздрогнул и, охнув, далеко отскочил в сторону. Он долго машинально тер ногой о мокрую траву, чувствуя в спине нервный холод отвращения.
Тоска в душе и гадкое брезгливое чувство в ноге заставили его болезненно морщиться. Все казалось Юрию нудным и мерзким. Ощупью он нашел в темноте скамью и сел, напряженными, сухими и злыми глазами вглядываясь в сад и ничего не видя, кроме расплывчатых пятен мрака. В голове у него копошились тусклые и тяжелые мысли.
Он смотрел на то место, где в темной траве где-то умирала или, быть может, в страшных мучениях уже умерла раздавленная им маленькая лягушонка. Там принял конец целый мир, полный своеобразной и самостоятельной жизни, но действительно ужасного, невообразимо страдальческого конца его не было ни слышно, ни видно.
И какими-то неуловимыми путями Юрию пришла в голову мучительная и непривычная для него мысль, что все, занимающее его жизнь, даже самое важное, ради чего он одно любил, а другое ненавидел, иное отталкивал против желания, а иное принимал против воли, все это - добро и зло - только легкое облако тумана вокруг одного его. Для мира, в его огромном целом, все его мучительнейшие и искреннейшие переживания так же не существуют, как и эти неведомые страдания маленького животного. Воображая, что его страдания, его ум и его добро и зло ужасно важны кому-нибудь, кроме него самого, он нарочно и явно бессмысленно плел какую-то сложную сеть между собой и миром. И один момент смерти сразу порвет все эти сети и оставит его одного без оплаты и итога.
Опять ему вспомнился Семенов и равнодушие покойного студента к самым заветным мыслям и целям, так глубоко волновавшим его, Юрия, и миллионы ему подобных, вдруг глубоко оттенилось тем наивным и откровенным любованием жизнью, удовольствием, женщинами, луной и соловьиным свистом, которое так поразило и даже неприятно кольнуло его на другой день после скорбного разговора с Семеновым.
