"Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки!" - мысленно пропела Ляля, глядя на маленький серый комочек, боязливо прыгавший через мокрую скользкую дорожку.
"Да, я несчастна, и все кончено! - опять подумала она, когда лягушка ускакала в траву. - Для меня это было так чудно, так хорошо, а для него старая привычная вещь... Потому-то он всегда избегал говорить о прошлом! Оттого мне казалось, что все время у него лицо такое, будто он что-то думает... Он думал: все это я знаю, все знаю и что ты чувствуешь, знаю, и то, что сейчас сделаешь... А я-то!.. Как стыдно, как гадко... Никогда, никогда я уже не буду никого любить!"
Ляля заплакала и положила голову щекой на холодный подоконник, сквозь слезы наблюдая, в какую сторону идут тучи.
"А ведь Толя сегодня приедет обедать! - с испугом вдруг вспомнила она и вскочила с места. - Что же я ему скажу? Что надо говорить в таких случаях?"
Ляля раскрыла рот и уставилась в стену испуганными недоумевающими глазами.
"Надо спросить Юрия!" - вспомнила она и успокоилась.
"Милый Юрий! Какой он честный и хороший", - с нежными слезами на глазах подумала Ляля и так же стремительно, не откладывая, как всегда делала, пошла к Юрию.
Но там сидел Шафров и говорил о каких-то делах. Ляля с недоумением остановилась в дверях.
- Здравствуйте, - сказала она задумчиво.
- Здравствуйте, - поздоровался Шафров, - идите к нам, Людмила Николаевна, тут такое дело, что ваша помощь необходима.
Ляля, все с таким же недоумевающим лицом, покорно села к столу и машинально стала перебирать пальцами зеленые и красные брошюрки, кучами наваленные повсюду.
- Видите ли, в чем дело, - поворачиваясь к ней с таким видом, точно ему предстояло объяснить ей что-то страшно запутанное и длинное, заговорил Шафров, - курские товарищи находятся в крайне стесненном положении надо им непременно помочь. Вот я придумал дать концерт... а?
При этой знакомой прибавке "а?" Ляля вспомнила, зачем она пришла, и взглянула на Юрия с доверием и надеждой.
- Отчего же, это очень хорошо... - машинально ответила она, удивляясь, что Юрий совсем не смотрит на нее.
После вчерашних Лялиных слез и собственных ночных дум Юрий чувствовал себя разбитым и не готовым отвечать Ляле. Он ожидал, что сестра придет за советами, и терялся в полном бессилии прийти к какому-нибудь удовлетворительному решению. Как он не мог отказаться от своих слов, разубедить Лялю и толкнуть ее обратно к Рязанцеву, так он не мог и нанести решительный удар ее наивному, птичьему счастью.
- Вот мы решили так, - продолжал Шафров, еще больше придвигаясь к Ляле, точно дело все усложнялось и запутывалось, - пригласить петь Санину и Карсавину... сначала они споют соло, потом дуэтом... У одной контральто, у другой сопрано, это будет красиво... Потом я сыграю на скрипке. Потом споет Зарудин, а Танаров будет аккомпанировать...
- Разве офицеры будут участвовать в таком концерте? - так же машинально, думая совсем о другом, спросила Ляля.
- О, будут! - замахал руками Шафров. - Только бы согласилась Санина, а они от нее не отстанут. Притом Зарудин рад петь где угодно, лишь бы петь. А это привлечет к нам офицеров, и мы сбор сделаем на славу...
- Карсавину пригласите, - посоветовала Ляля, с печальным недоумением глядя на брата. "Не может быть, чтобы он забыл, - думала она, - как же он может разговаривать об этом дурацком концерте, когда я..."
- Да ведь я же и говорю! - удивился Шафров.
- Ах да, - слабо улыбнулась Ляля. - Ну... а Лида Санина... да, впрочем, вы говорили...
- Ну да, ну да, - кивал головой Шафров. - Но кого бы еще, а?
Не знаю, растерянно сказала Ляля, - у меня голова болит что-то.
Юрий быстро оглянулся на нее и со страданием отвернулся к книгам. С бледным личиком и большими потемневшими глазами она показалась ему удивительно слабенькой и печальной.
"Ах, зачем, зачем я сказал ей это, - подумал он, - и для меня-то самого это так неясно, и для всех это проклятый вопрос, а для ее маленькой души... Зачем я сказал!"
Он чуть не дернул себя за волосы.
- Барышня, - позвала из дверей горничная, - Анатолий Павлович приехали...
Юрий опять испуганно оглянулся на Лялю и, встретив ее остановившийся страдальческий взгляд, растерянно сказал Шафрову:
- Вы читали Чарльза Брэдло?..
- Читал. Мы вместе с Дубовой и Карсавиной читали. Любопытная вещь.
- Да... А разве они приехали?
- Да.
- Когда? - с тайным волнением спросил Юрий.
- Еще позавчера.
- Разве? - переспросил Юрий, прислушиваясь к тому, что делает Ляля. Ему было мучительно стыдно и страшно, точно он обманул Лялю.
Ляля постояла, потрогала что-то на столе и нерешительно пошла к двери.
"Что я наделал!" - с искренним чувством, прислушиваясь к ее необычным неровным шагам, подумал Юрий.
Ляля прошла в зал, чувствуя, что внутри ее все застыло в напряженно-скорбном недоумении. Было похоже, точно она заблудилась в туманном лесу. По дороге она взглянула в зеркало и увидела там потемневшее больное лицо.
"Ну и пусть... пусть видит!" подумала она.
Посреди столовой стоял Рязанцев и говорил Николаю Егоровичу своим веселым барски самоуверенным голосом:
- Явление это, конечно, странное, но оно совершенно безвредно.
При звуках его голоса что-то вздрогнуло и оборвалось в груди Ляли. Увидев ее, Рязанцев круто оборвал речь, подошел к ней и так подал ей обе руки, точно хотел обнять, но чтобы это движение было заметно и понятно только ей одной.
Ляля снизу взглянула ему в лицо, и губы у нее вздрогнули. Она молча и с усилием высвободила свою руку и, пройдя в зал, отворила стеклянную дверь на балкон. Рязанцев со спокойным удивлением посмотрел ей вслед.
- Моя Людмила Николаевна изволят сердиться, - с шутливой нежностью сказал он Николаю Егоровичу.
Николай Егорович захохотал.
- Ну что ж, идите мириться!
- Ничего не поделаешь! - комически вздохнул Рязанцев и вышел за Лялей на балкон.
Дождь все шел, и его тонкий водяной звук непрестанно стоял в воздухе. Но тучи, светлея и редея, уже расплывались вверху.
Прижавшись щекой к мокрому холодному дереву столба, Ляля выставила голову на дождь, и ее волосы сразу намокли.
- Моя принцесса гневается... Лялечка! - сказал Рязанцев и потянул ее к себе, прижимаясь губами к мокрым пахучим волосам.
И от этого прикосновения, такою знакомою и счастливого, все растаяло в груди Ляли и, прежде чем она успела сообразить что-нибудь, руки ее, почти против воли, обвились вокруг крепкой шеи Рязанцева и между долгими дурманящими поцелуями Ляля сказала:
- Я на тебя страшно сердита... ты гадкий!
И ей самой было странно, что ничего нет ни страшного, ни тяжелого, ни непоправимого, в конце концов, какое ей дело! Лишь бы любить и быть любимой этим большим, красивым, с такой широкой грудью человеком.
Но за обедом ей было стыдно смотреть на Юрия, с недоумением поглядывавшею на сестру, и, улучив мгновение, Ляля умоляюще прошептала ему:
- Я гадкая...
Юрий криво улыбнулся. В глубине души он был рад, что все кончилось так благополучно, но старался развить в себе презрение к этой мещанской терпимости и мещанскому счастью. Он ушел к себе в комнату и почти до вечера просидел один, а когда к сумеркам посветлело и прояснилось небо, взял ружье и пошел на охоту, на то же место, где был вчера с Рязанцевым. О том, что произошло, Юрий старался не думать.
После дождя все болото ожило. Послышалась масса новых разнообразных звуков, и то там, то тут трава шевелилась, как живая, от скрытой в ней таинственной жизни. Лягушки дружно изо всех сил заливались на все голоса, какая-то птица выводила несложные скрипучие ноты, похожие на тррр... тррр... утки бойко крякали где-то близко, в мокрой осоке, но на выстрел не летели. Юрию и не хотелось стрелять. Он вскинул ружье на плечо и пошел домой, прислушиваясь и приглядываясь к хрустальным звукам и глубоким, то темным, то ярким краскам вечера.
"Хорошо, думал он, все хорошо, только человек безобразен".
Издали он увидел огонек на бахче и освещенные фигуры Кузьмы и того же Санина, сидевших возле самого огня.
"Что он, тут живет, что ли?" - с удивлением и любопытством подумал Юрий.
Кузьма что-то говорил и смеялся, размахивая рукой. Смеялся и Санин. Огонек, еще розовый, а не красный, как ночью, горел, как свечка, вверху мирно и мягко вызвездило небо. Пахло свежей землей и обрызнутой влагой травой.
Юрий почему-то боялся, чтобы его не заметили, и ему было грустно, что он не может пойти к ним, что между ними и им стоит что-то непонятное, как будто даже несуществующее, пустое, но совершенно неодолимое, как пространство, лишенное воздуха.
Он почувствовал себя совершенно одиноким. Мир, с его вечерними красками, огоньками, звездами, людьми и звуками, воздушный и светлый, стал отдельно от Юрия, маленького и темного внутри, как темная комната, в которой что-то томится и плачет. И чувство одинокой тоски так охватило его, что, когда он проходил вдоль бахчи, сотни арбузов, белевших в сумерках, напоминали ему человеческие черепа, разбросанные по полю.
