— Он мне еще вот что говорил, — сказал Мащук и, сам себя перебивая, добавил: — Да что вам рассказывать, Дементий Трифонович, вы-то о нем, наверное, больше знаете, чем он сам о себе знает.
Гетманов узко сощурил и без того узкие, пронзительные, умные глаза, пошевелил мясистыми ноздрями и сказал:
— Ну уж больше.
Мащук едва заметно усмехнулся, и все сидевшие за столом заметили его усмешку. Странное, удивительное дело, — хоть приходился он шуряком и свояком семье Гетмановых и хоть был Мащук при семейных встречах скромным, милым, любящим шутку человеком, а все же чувствовали Гетмановы какое-то напряжение, слушая его мягкий, вкрадчивый голос, глядя на темные, спокойные глаза и бледное, длинное лицо. И сам Гетманов, чувствуя это, не удивлялся, он понимал силу, стоящую за Мащуком, знавшим что-то такое, чего и Гетманов подчас не знал.
— И что за человек? — спросил Сагайдак.
Гетманов снисходительно ответил:
— Да вот такой, выдвиженец военного времени, до войны ничем особым он не отличался.
— В номенклатуре не был? — сказал, улыбаясь, брат хозяйки.
— Ну, номенклатура, — Гетманов помахал рукой: — Но человек полезный, танкист, говорят, хороший. Начальником штаба корпуса — генерал Неудобнов. Я с ним на восемнадцатом съезде партии познакомился. Мужик толковый.
Мащук сказал:
— Неудобнов, Илларион Иннокентьевич? Еще бы. Я у него работать начинал, потом судьба развела. Перед войной я с ним у Лаврентия Павловича в приемной встретился.
— Ну, развела, — улыбаясь, сказал Сагайдак. — Ты подходи диалектически, ищи тождество и единство, а не противоположность.
Мащук сказал:
— По-чудачному все во время войны, — полковник какой-то в комкоры, а Неудобнов к нему в подчинение идет!
— Военного опыта нет. Приходится считаться, — сказал Гетманов.
А Мащук все удивлялся:
— Шутка, Неудобнов, да от одного его слова что зависело! Член партии с дореволюционным стажем, огромный опыт военной и государственной работы! Одно время думали, что он членом коллегии будет.
Остальные гости поддержали его.
Их сочувствие Гетманову сейчас было удобно выразить в соболезнованиях Неудобнову.
— Да, напутала война, скорей бы кончалась, — сказал брат хозяйки.
Гетманов поднял руку с растопыренными пальцами в сторону Сагайдака и сказал:
— Вы знали Крымова, московский, делал в Киеве доклад о международном положении на лекторской группе ЦК?
— Перед войной приезжал? Загибщика этого? В Коминтерне когда-то работал?
— Точно, он. Вот этот мой комкор собрался жениться на его бывшей жене.
Новость почему-то всех насмешила, хотя никто не знал ни бывшей жены Крымова, ни комкора, который собирался на ней жениться.
Мащук сказал:
— Да, шуряк недаром первую закалку получил у нас в органах. И уж про женитьбу знает.
— Хватка есть, скажем прямо, — проговорил Николай Терентьевич.
— А как же… Верховное Главнокомандование ротозеев не жалует.
— Да, уж наш Гетманов не ротозей, — проговорил Сагайдак.
Мащук сказал серьезно и буднично, словно перенесся в свой служебный кабинет:
— Крымова этого, еще когда он приезжал в Киев, помню, неясный. Понатыкано у него связей и с правыми и с троцкистами с самых давних времен. А разобраться, то, верно…
Он говорил просто и откровенно, казалось, так же просто, как мог говорить о своей работе директор трикотажной фабрики или преподаватель техникума. Но все понимали, что простота и свобода, с которой он говорил, были лишь кажущиеся, — он, как никто, знал, о чем можно, а о чем нельзя говорить. А Гетманов, сам любивший ошеломить собеседника смелостью, простотой и искренностью, хорошо знал о сокровенной глубине, молчавшей под поверхностью живого, непосредственного разговора.
Сагайдак, который бывал обычно занятей, озабоченней и серьезней других гостей, не хотел расставаться с легким настроением и весело объяснил Гетманову:
— Его и кинула жена как недостаточно проверенного.
— Хорошо бы, если потому, — сказал Гетманов. — Но мне подобается, что этот мой комкор женится на совершенно чуждом человеке.
— Ну и пусть, мне бы твои заботы, — сказала Галина Терентьевна. — Главное, чтобы любили друг друга.
— Любовь, конечно, основное — это все знают и помнят, — сказал Гетманов, — но, кроме того, есть вещи, которые некоторые советские люди забывают.
— Вот это верно, — сказал Мащук, — а забывать нам ничего не положено.
— А потом удивляются, почему ЦК не утвердил, почему то, почему не это. А сами не дорожат доверием.
Вдруг Галина Терентьевна удивленно нараспев произнесла:
— Странно даже слушать ваш разговор, и как будто войны нет, а только и заботы, — на ком этот комкор женится и кто бывший муж у его будущей жены. Ты с кем это, Дима, собрался воевать?
Она насмешливо посмотрела на мужчин, и красивые карие глаза ее казались чем-то похожи на узенькие глаза мужа, — должно быть, проницательностью и походили.
Грустным голосом Сагайдак проговорил:
— Да где там, про войну забыть… Отовсюду наши братья и сыны на войну идут — от последней колхозной хаты до Кремля. Война — и великая, и отечественная.
— У товарища Сталина — Василий, сын, летчик-истребитель, потом у товарища Микояна сын воюет в авиации, у Лаврентия Павловича, я слышал, сын тоже на фронте, только не знаю, какой род войск. Потом Тимур Фрунзе лейтенант, кажется, в пехоте… Потом у этой, у Долорес Ибаррури, сын под Сталинградом погиб.
— У товарища Сталина два сына на фронте, — сказал брат хозяйки. — Второй, Яков, артиллерийской батареей командовал. Вернее, он первый, Васька — младший, Яков — старший. Несчастный парень, — в плен попал.
Он примолк, почувствовав, что коснулся предмета, о котором, по мнению старших товарищей, говорить не следует.
Желая смять молчание, Николай Терентьевич сказал прямодушно и беспечно:
— Между прочим, немцы кидают до конца лживые листовки, будто Яков Сталин дает им охотно показания.
Но пустота вокруг него стала еще неприятней. Он заговорил о том, о чем не следовало упоминать ни в шутку, ни всерьез, о чем полагалось молчать. Вздумай кто-либо возмутиться слухами об отношениях Иосифа Виссарионовича с женой, этот искренний опровергатель слухов совершил бы не меньшую оплошность, чем распространитель слухов, — самый разговор был недопустим.
Гетманов, вдруг повернувшись к жене, сказал:
— Сердце мое, там, где дело взял в свои руки товарищ Сталин, да еще так крепко взял, там уж пусть немцы волнуются.
А Николай Терентьевич ловил взгляд Гетманова своим виноватым взглядом.
Но, конечно, не вздорные люди сидели за столом, не для того они встретились, чтобы из произошедшей неловкости создавать серьезную историю — дело.
Сагайдак проговорил с добродушной и товарищеской интонацией, поддерживая перед Гетмановым Николая Терентьевича:
— Вот это правильно, а мы давайте будем волноваться, чтобы глупостей не натворить на своем участке.
— И чтобы не болтать лишнего, — добавил Гетманов.
В том, что он почти прямо сказал свой упрек, а не промолчал, было выражено прощение Николаю Терентьевичу, и Сагайдак и Мащук одобрительно кивнули.
Николай Терентьевич знал, что этот пустой, оплошный случай забудется, но знал, что забудется он не до конца. Когда-нибудь вдруг зайдет разговор о кадрах, о выдвижении, об особо ответственном поручении, и при имени Николая Терентьевича и Гетманов, и Сагайдак, и Мащук закивают, но при этом чуть-чуть улыбнутся и на вопрос дотошного собеседника скажут: «Чуток, может быть, легкомыслен», — и покажут чуток на кончике мизинца.
В глубине души все понимали, что не так уж врут немцы насчет Якова. Но именно поэтому не следовало касаться этой темы.
Особенно хорошо разбирался в таких делах Сагайдак. Он долгое время работал в газете, сперва заведовал отделом информации, потом сельскохозяйственным отделом, затем около двух лет был редактором республиканской газеты. Он считал, что главная цель его газеты воспитывать читателя, а не давать без разбору хаотическую информацию о самых различных, часто случайных, событиях. Если редактор Сагайдак считал целесообразным пройти мимо какого-либо события, замолчать жестокий недород, идейно не выдержанную поэму, формалистическую картину, падеж скота, землетрясение, гибель линкора, не видеть силы океанской волны, внезапно смывшей с земли тысячи людей, либо огромного пожара на шахте, — события эти не имели для него значения, казалось ему, не должны были занимать умы читателей, журналистов и писателей. Иногда ему надо было по-особому объяснить то или иное событие в жизни, — случалось, что объяснение это бывало поразительно смелым, необычным, противоречило житейским представлениям. Ему казалось, что его редакторская сила, опыт, умение выражались в том, что он умел доводить до сознания читателей нужные, служащие воспитательной цели взгляды.
