Вообразив все это, Сева открывал глаза, поворачивал портретик изнанкою и читал сокровенную надпись — «На долгую память Севе Венценосцеву от…» — так долго, как если бы она была сделана на персидском языке. Потом, тихонько смеясь и причмокивая, он аккуратно возвращал портретик в прорези альбомного листа и убирал альбомчик в потайное местечко до следующего раза.
Сева уже в девятый раз дошел до железной дороги, в которую со стороны, противоположной вокзалу, утыкалась главная улица Н-ска, а ни одно личико так и не попалось. Возвращаться в гостиничный номер без нового фотографического портретика ему было досадно; ни спектакля, ни репетиции у него в тот день не было — было воскресенье; утром и вечером шла пьеса «Одна», где во всех трех актах играла одна Ыткина — жена главного режиссера и директора Н-ского театра Выткина: репетировалась же утром и вечером пьеса «Двое», где в антрактах пьесы «Одна» репетировала та же Ыткина, но теперь уже вместе с Рыдалиным, так что Сева, впрочем как и вся остальная труппа Н-ского театра, был на сегодняшний день полновластно свободен. Мириться с Доброхотовой Севе еще не хотелось — впереди маячил светлый, одинокий, занудный весенний вечер. Впрочем, поглазев некоторое время на железную дорогу, торопящуюся из Н-ска бог знает куда, он надумал выпить кружечки четыре холодненького пивца, а заодно и уточнить психологические подробности того интереснейшего происшествия, напечатанного, говорят, в одной из толстых центральных газет, а именно: как ребенок четырех лет от роду упал из окна шестого этажа на асфальт и даже не ушибся, а также пополнить свои знания для вопросника о космических пришельцах-гуманоидах, которым есть очевидцы, что тоже как будто кто-то прочел в одной из толстых газет. И потому Сева отвернулся от железной дороги и пошел по главной улице в обратном направлении к Банному переулку, единственному в городе месту, где можно было выпить доброго, настоящего бочкового, разбавленного водой пивка, а также стать за полтора часа самым образованным человеком по части всевозможных чудес. Однако теперь, отыскивая, как и прежде, личики, он взглядывал и на обыкновенных прохожих, стараясь по их внешнему виду определить заранее, стоит в Банном переулке пивной ларек или нет. Ларек этот был для жителей Н-ска примерно тем же, чем является прилет грачей в загородной местности средней полосы России или запах масляной краски для остальных городов — то есть верной, а в каком-то смысле даже оригинальной государственной приметой весны.
Если, например, на улицах Н-ска лежал глубокий снег, из-за чего городской транспорт работал с весьма чувствительными перебоями, и с большой снежной горы посреди главной площади мальчишки съезжали на санках, на портфелях или просто на попе, а по городу неслась весть, что в Банном переулке толстенькая тетка Агафья снимает ржавый замок с пивного ларька, то н-ские мужчины, а за ними их сварливые, но сердобольные жены тотчас меняли зимние пальто с лысеющими воротниками «под котик» на помятые, выцветшие, пахнущие нафталином марокеновые плащи. Если же ранняя весна разогревала до жары воздух, высушивала до трещин асфальт и вызволяла из почек востренькие листочки, но в городе было известно, что в Банном переулке на пивном ларьке висит замок, то городской ломбард был пуст — никто и не думал надевать плащи и сдавать зимние вещи в заклад. Однако сегодня жители Н-ска являлись Севе через одного: кто в длиннополом толстом пальто, кто в мятом плаще, кто в свалявшейся бараньей ушанке, а кто с головой босиком. Поразмыслив над этим, Сева решил, что ларек может быть открыт и закрыт одновременно: со стороны раздачи — закрыт, но с другой стороны, со служебной, — открыт на дегустацию или на переучет пива. До поворота в Банный переулок оставалось всего несколько метров, когда Судьбе стало угодно взять Севу Венценосцева за воротник и легонько потянуть на предназначенную ему дорогу: внезапно для себя он обернулся и сразу увидел идущую в его сторону женщину нездешней, не н-ской красоты.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Приотворив привычным движением полы своей оранжевой куртки, так чтобы стала заметна и зеленая шелковая подкладка и вместе с тем ловко вздернутый левый рукав, так чтобы не остались скрытыми и новые, позолоченные на две трети часы последней н-ской марки — подарок Доброхотовой вместо его старых, которые она выбросила в окно, — Сева протянул вперед руки и поспешил навстречу красавице.
Сейчас Сева опускал кое-что из своих систематических деликатных правил, но только потому, что здесь он увидел — другое дело, о с о б е н н ы й случай.
Особенность же случая определялась тем, что, прожив в Н-ске больше двадцати лет и ничуть не хлопоча о том, чтобы из него уехать, Сева ни в коем случае не помышлял прожить в нем всю свою жизнь, напротив, мысль об н-ском кладбище за железной дорогой, среди берез в низине, вызывала в нем каждый раз непреодолимое отвращение. Больше того, когда каждое утро, лежа на гостиничном кожаном диване, неровно набитом ватой, он выкуривал натощак свою первую, самую лакомую сигаретку, его посещала толпа жгучих идей о способах отъезда из Н-ска. Среди этих идей, кратко состоящих, например, в том, что хорошо бы ему сочинились сейчас стишки лучше, чем у Пушкина, или запелось бы голосочком лучшим, чем у Шаляпина, или после обеда прыгнулось бы на н-ском стадионе на шесть с половиной метров без шеста, — вот тогда бы все само собой образовалось, все бы само собой устроилось: те, кому надо, приехали бы за ним в Н-ск и увезли бы его в «Гранд оперу», в Большой театр или в спортивное общество «Шахтер». Среди этих и подобных идей одна всегда оставалась для Севы самой задушевной, заветной, потому что казалась скорее других исполнимой. Эта немудрящая идейка была о том, что в один прекрасный для него день, когда он, Сева Венценосцев, выйдет, по своему обыкновению, на большую прогулку, к нему подойдет выдающейся, нездешней, не н-ской красоты женщина — не личико из Н-ска: н-ские личики были робки и зависимы и носили темненькие платьица с беленькими отложными воротничками, — нет, женщина, которая должна была подойти к Севе, будет роскошно одетой, уверенной в себе приезжей красавицей, лауреатом каких-нибудь премий или кандидатом искусствоведческих наук. Ей в Севиной утренней мечте доверялось подойти к нему, посмотреть ему пристально в лицо большими задумчивыми глазами, потом взять за руку и проходящим вечерним поездом увезти в большой, очень большой город — в Москву, в Бендеры или в Париж. Вот почему так быстро, на первый взгляд даже бесцеремонно, поспешил Сева навстречу приезжей красавице. Увидев Севу, спешащего к ней с распростертыми руками, красавица тоже выбросила вперед руки и побежала к нему навстречу. Так некоторое время с протянутыми руками они торопились друг к другу. Но вдруг Сева установил одну очень неприятную закономерность: чем меньше становилось расстояние между ними, тем больше становился у красавицы нос.
И вот уже нос ее достиг таких внушительных, таких никудышних размеров, что Сева — противник любых смещений, любых асимметрий в женском лице, хотя бы и у гениальных художников, да что там у художников, хотя бы и у самой Судьбы, — повернулся и решительно зашагал в прежнем направлении — в Банный переулок, к пивному ларьку. Однако Судьба не пожелала еще снять пальцы с Севиного воротника — тотчас услышал он за спиною цокающие, убыстрившиеся шаги: как видно, женщина ударилась за ним в погоню. Сева ощутил в глубине души смутное беспокойство, быстро перешедшее в нерассуждающий страх, и тут же шмыгнул в первый попавшийся ему под ноги переулок. Однако он сразу же с ужасом увидел, что переулка, куда он шмыгнул, собственно, нет, что весь переулок перегородил огромный, бог знает откуда здесь взявшийся теперь дом. С жуткой мыслью о потусторонних силах, расставивших ему ловушку, Сева, не раздумывая, ступил в какой-то подъезд и, без другого умысла, как только для того, чтобы уйти от странной погони, стал подниматься по темной лестнице на верхний этаж. Тут-то и нагнала его неизвестная дама. Нос ее при близком рассмотрении и в темноте чужого подъезда показался ему такой чудовищной, никчемной, отвратительной длины, что Сева укусил себя за язык, чтобы не закричать: «Помогите!»
