Однако дама, хотя и сомнительно, чтобы не поняла выразительнейшей мимики актера, в течение двадцати лет обходящегося на сцене без слов, не приняла этой мимики в счет и, не обругав Севу, но так же не поздоровавшись, сказала ровным басом:
— Гражданин Венценосцев.
Услышав свою фамилию, предъявленную ему не в виде вопроса, а как улику, к тому же произнесенную ею неслыханно басовито для дамы, Сева взглянул на ее брюки, жутковато белеющие в темноте незнакомой лестницы, и сомлел от страха.
В голове его, возбужденной подтвердившейся погоней, мелькнуло, как на недавнем банкете Доброхотова, при всех нацеловавшись с Рыдалиным, подошла пригласить его станцевать цыганочку, как она сильно ударилась спиной об угол пианино и как кричала, убегая с банкета, что немедленно напишет обо всем в центральнейшую из газет и главнейшему из министров и Севу упрячут в тюрьму. Тут же мелькнул огромный заграничный город, негритянское личико, убитое империалистами, навет на Севу, потайной альбомчик, фотографические портреты с датами через черточку, тюрьма, следствие, судья плачет и — казнь Севы через повешение под бой барабанов за кулисами, — в похожей пьесе Сева, сменяя пять раз одежду, играл в один вечер пять разных ролей без слов. Пока эти мысли из театра и из жизни носились, кувыркались и переплетались в Севиной голове, дама, не возвысив голоса, медленно повторила:
— Гражданин Венценосцев.
Сева молчал.
— Я опознала вас издали, — продолжала дама тем же пугающим Севу басом. — Фотографии при себе есть?
— Ни одной! — выкрикнул Сева, отважно бросаясь теперь на защиту альбомчика. — Фотографии ненавижу, никаких фотографий не собираю. Можете поверить — весь город об этом знает.
— Весьма жаль, — задумчиво произнесла длинноносая дама. — Не могу поручиться, но лично мне показалось…
— Да, зритель в городе все про меня знает, — отвечал Сева, частью для того, чтобы возвыситься из унижения, частью для того, чтобы припугнуть немного и женщину. — Двадцать лет каждый вечер на сцене, и притом всякий раз со словами! — Здесь, как можно заметить, Сева немножко прилгнул, но только ради собственного спасения. — У меня и родственник в городе есть, дядя-пенсионер. — Фу-ты, как глупо вышло! Ну при чем тут, скажите, дядя? — Так что никаких фотографий не собираю.
— Весьма жаль, — повторила дама, и было видно, как напряженно она рассматривает в темноте Севу. — В Москву со мной не проедетесь? Дорогу оплачиваю. Правда, белье и плацкарта за ваш счет, зато билет туда и обратно.
После этих безобидных и вполне понятных слов Сева уже без страха оперся о перила чужой лестницы, поддернув рукав куртки, так чтобы в темноте стал заметен блеск золотых его модных часов, взглянул без испуга даме в упор на нос и, подумав: «Удлинен до уродского безобразия», сказал:
— Сожалею, но абсолютно, совершенно беспробудно занят с раннего утра и до поздней ночи. — И, построив вид спешащего человека, чтобы хоть как-нибудь досадить длинноносой за испуг погони, стал быстро подниматься на следующий этаж, хотя уже давно носом учуял, что там чердак.
— Весьма жаль! Прощайте! — крикнула ему снизу дама, и послышалось цоканье ее посыпавшихся вниз шагов.
— Прощайте! — радостно отозвался Сева, для верности отворяя со скрипом дверь на чердак.
И восемь пыльных отважных чердачных котов согласились с ним хором: «Мяу!»
Прошло много недель. Казалось, что Судьба, подцепившая было Севу Венценосцева за воротник, навсегда в обиде убрала руки за спину.
Однажды, когда Сева сидел в своем номере на диване, а перед ним большими шагами взад и вперед расхаживала Доброхотова и голосом тихим и ласковым в мельчайших подробностях вырисовывала ему каждое личико, каким он когда-либо умилялся в процессе вокзального обеда, а Сева ерзал на кожаном диване, теребил торчавшую из него вату и то украдкой взглядывал на потайное местечко, пытаясь отсюда, с дивана, определить, там ли еще потайной альбомчик, то поминал лихом надменного вокзального официанта и при этом не успевал противоречить ласковым язвящим словам Доброхотовой, чем вконец ее раздосадовал, так что она уже схватила со стола огромный помидор, планируемый ими до этого закуской на весь вечер к бутылочке кисленького винца, которую они только что собирались распить на мировую, и уже замахнулась им на Севу, когда Судьбе вновь стало угодно коснуться Севиного воротника, и в дверь постучали.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Доброхотова, решив, что стучит кто-нибудь из труппы, кто, застав ее в номере Венценосцева, тут же известит об этом Рыдалина, находящегося несколько дней в Т… с Ыткиной на выездном спектакле «Двое», тотчас распахнула огромный, стоящий поперек номера шкаф и заняла в нем место выпорхнувшей оттуда веселой стайки пахнущей нафталином моли.
Венценосцев же, прикинув, что может стучать одно личико, которое он из-за ремонта в вокзальном ресторане после большой праздничной драки пригласил сегодня в номер попить чайку с бубличками и послушать пластиночки Вертинского, которые вместе с проигрывателем, чайком и бубличками одалживал для таких случаев у Тетерина, тоже подпорхнул к шкафу и с мимического одобрения Доброхотовой запер шкаф на два полных оборота ключа. После этого Сева отпер задвижку входной двери и увидел длинноносую даму, ничуть не изменившуюся, в той же роскошной одежде, только нос дамы как будто бы еще подрос со дня их разлуки. На этот раз дама ничего не сказала. Она ухватила его за руку и с силой, какой нельзя было подозревать даже у такой носатой и басовитой женщины, дернула его за дверь. Однако Сева был не так прост, каким многим казался. Он мигом сообразил, что кричать на помощь в гостинице в такой ситуации, в какой он сейчас оказался, значило бы выставлять себя на многолетний смех н-ской, т-ской, к-ской и многих других театральных трупп, быстро сообразив, как просто ему сейчас из живого лица превратиться в ходячий театральный анекдот, он не издал ни звука, а зацепился ногой за толстую ножку кожаного дивана и таким образом так укрепил свое положение, что дама, дернув его за руку вместе с диваном, упала и теперь уж волей-неволей должна была объясниться.
Действительно, поднявшись и отряхнувшись, дама произнесла все тем же устрашающим Севу басом:
— В восемнадцать ноль-ноль мы взлетим из С., в пятнадцать ноль-ноль — приземлимся. Оставшиеся деньги и разницу во времени вы возьмете себе. Дело налажено в вашу пользу. Если оно сорвется — я окажусь на улице. Взгляните на мой нос — куда мне деваться?
О, это была хитрая бестия. Там, откуда она прибыла, ее очень ценили и всегда посылали туда, где что-то вот-вот грозило сорваться. Из всех ее слов, по отдельности безусловно понятых, но не сшитых одним смыслом, Сева понял только последнее. Не переставая прыгать, кричать и трясти рукой, он попутно принялся соображать, как бы избежать теперь объяснения с Доброхотовой, слышавшей, конечно, весь разговор с ним дамы, но не вообразившей себе из шкафа всей отвратительной длины ее носа, то есть размышлял он сейчас только о том, как бы, к примеру, отделить руку от основного тела, оставить ее в зубах Доброхотовой, а самому скрыться в сторону. Но в это время в шкафу раздался вой и грохот, по сравнению с которым звуки, под которые он каждое воскресенье с утра появлялся из картонной бутылки в виде восточного джинна, показались ему сейчас кротким полетом мотылька: это, выплюнув наконец его руку, бледная, с огромными глазами, с волосами, стоящими как на ветру, выпрыгнула из шкафа Доброхотова.
— Мерзкий мерзавец! — выкрикнула она. — Мерзкий мерзавец! К тому же подлый подлец! Напрасно вы надеетесь стать верховным министром в Москве. (Тут, несмотря на всю запутанность ситуации, Сева не мог не сморщиться — до чего же все-таки женщинам недоступны точные выражения! Они всегда перепутают Дюрера с фюрером, фюрера — с фурором, фурор — с фужером, фужер — с фуражом, фураж — со шляпой. Всякому ведь еще со школы известно, что верховными бывают только жрецы в Древнем Египте, суд и Совет — в Советском Союзе, а имя существительное «министр» лучше произносить без лишних определений.) Вы совершенно напрасно надеетесь стать верховным министром в Москве, когда у вас и без того всего две пары нижнего белья, одну из которых давно не интеллектуально носить… (Тут Сева опять поморщился: это безобразное свойство Доброхотовой неправильно применять слова все-таки всегда его раздражало.) А Доброхотова продолжала: — Летите, летите, летите со своей профунта (она, наверное, хотела сказать — профундо) в Москву; только если уж она на полпути одумается и выбросит вас из самолета — ко мне уж, будьте любезны, не возвращайтесь! Вы такой дурацкий дурак, что я изменяю вам с Рыдалиным!
