Сева лег на обширную тахту не разуваясь и заложил руки за голову. Хочешь не хочешь, а ему предстояло обдумать случившееся. Сначала надо было зацепиться за бесспорные вещи, чтобы от них начать распутывать весь клубок.
Во-первых, ясно было, что длинноносая дама прибыла в Н-ск специально ради того, чтобы привезти его сюда, что ей и удалось. Во-вторых, на двери комнаты, в которой он встретил человечка с помпоном, следователя по его делу, не было написано «убийство» или «убийца», как на прочих, а стояло «Следы в веках». Отсюда выходит, что для искупления мнимой вины ему могут предложить свершение подвига во имя человечества — например, пересылку через границу безымянным резидентом, или космический полет в одну сторону, или добровольную операцию по пересадке ему чужой головы в научных целях — в такой иностранной пьесе Сева как раз играл памятник Фемиде перед Дворцом правосудия — безымянный смертельный подвиг во имя человечества, — словом, было похоже, что Севе предстоит участвовать в длинном представлении без всякой надежды удрать в антракте или хотя бы услышать в конце самые жиденькие аплодисменты. Сева повернулся лицом к ковровой стене, чтобы не видеть чудовищных рыбьих морд, как вдруг обнаружил у себя в руке тоненькую книженцию, которую сунула ему длинноносая дама. Сева раскрыл книженцию — и прочел ее одним махом. В книженции с живыми занимательными подробностями рассказывалось о человеке по фамилии Былин, жившем около двух веков назад, который из-за измены своей невесты — фрейлины императрицы — неожиданно для всех оставил блестящее военное поприще, которое перед ним было открыто, а с ним и шум балов, маскарадов, пиров и пирушек, оставил блеск свечей и неверных женских глаз и удалился в свое глухое имение в Центральной России. Там всю свою трудную и уединенную жизнь он посвятил выведению, внедрению и пропаганде неизвестной тогда в России сельскохозяйственной культуры, завезенной на Европейский континент из Америки, — многолетних клубневидных видов рода Solanum секции Tuberurium семейства пасленовых, звучащих по-испански сладострастно — tartufoli, по-французски игриво — la pommes de terre, по-немецки сурово — der kartoffeln, по-русски нежно, с оттенком фамильярности — картошка. Былин сумел убедить императрицу в пользе начатого им дела и, возвратясь в свое имение, принялся убеждать крестьян высаживать новый вид овощей наравне с капустой, морковью, луком и брюквой. Но крестьяне с недоверием смотрели на затеи чудака-барина. Тогда Былин пустился на хитрость. Ранней весной он, как всегда, высадил на своем маленьком поле картофель. Затем, вооружившись сам и вооружив домочадцев ружьями, копьями и топорами, он каждую ночь выходил охранять свое поле. Его хитроумный расчет оправдался быстро: через некоторое время любопытство крестьян победило их недоверие, они выкрали всходы вместе с клубнями и перенесли на свои поля. Летом среди крестьян, наевшихся надподчвенного, зеленого картофеля, начались болезни, были смертельные случаи. Началось недовольство против Былина среди крестьян. Церковь тоже восстала против новой культуры. По деревням ходили проповедники, они кричали: «Картофель — тот запретный плод, который вкусили два первых человека; кто его съест, тот не слушается Бога, нарушает святые заповеди и не последует в царствие небесное!» Картошку окрестили чертовым яблоком, Былина отлучили от церкви. Осенью крестьяне подожгли закрома Былина, где хранились его запасы картофеля на всю зиму, а так как в целях пропаганды он запасал на зиму один картофель, то в ту зиму вся его семья едва не умерла с голоду. В довершение всего императрица, недовольная беспорядками в губернии, выслала Былина с семьей на каменистые земли Финляндии, дабы он не мог больше сажать заморского картофеля и устраивать смуты. Так, в крестьянской избе на чужой земле, замачивая в бочках бруснику и клюкву, закончил свою жизнь энтузиаст культуры картофеля в России П. П. Былин. Умирая в Финляндии на руках сына, он сказал: «Я прожил, сын, суровую жизнь, да недаром. Память обо мне прошумит по России зеленой ботвой».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Закрыв последнюю страницу книженции, Сева заплакал. Судьба Былина напомнила ему его собственную злосчастную судьбу. Правда, он не трудился всю жизнь для распространения заморского картофеля по России и не заслужил за это праведное дело ненависть церкви, крестьян и немилость императрицы, но его-то, Севу, ведь тоже хотят осудить по одному лишь навету и, кроме того, держат под ключами весь день, совсем как Былина в Финляндии, да притом на голодный желудок. Едва Сева вспомнил об обеде, как желудок откликнулся ему жалобным урчанием; Сева вскочил с тахты и, подойдя к двери, дернул ее изо всех сил. Этим он только убедился в том, что уже хорошо знал, — дверь была заперта снаружи на ключ.
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — прохрипел из-под розового рояля белый попугай.
Привалившись к косяку запертой двери, Сева заплакал громче. Он плакал и сладко мечтал о том, что дверь очень тонкая и кабы иметь дрель («трель» — сказала бы Доброхотова) или какой другой инструмент, скажем, взрывчатку или автоген («рентген» — сказала бы Доброхотова), так ничего бы не стоило ее распилить, а значит — и сбежать отсюда; что есть на земле люди, для которых выпилить ключ ничего не стоит, и инструмент у них всегда под рукою; потом вспомнил, как один гражданин в Банном переулке предлагал ему за две пол-литры целый ящик отмычек, а теперь Сева очень жалел, что сэкономил деньги — уступил отмычки милиционеру…
Неизвестно, сколько времени, навалившись на косяк двери, плача и мечтая, простоял Сева — день или неделю, — окна-то ведь в комнате не было, а может быть, и было, да только спрятано под ковром, когда вдруг за дверью послышался шорох, шарканье, шипение, потом хихиканье, и в дверь кто-то поскребся.
Предположив, что открыть ключом дверь с той стороны легче, чем без ключа с этой, Сева оставил плакать и молча, не двигаясь, смотрел на дверь. Вскоре с той стороны догадались об этом же — через некоторое время послышалось движение ключа в скважине, потом раздался щелчок, и дверь очень медленно, поскрипывая, начала открываться. В узкой дверной щели появилась сначала большая толстая черная блестящая сумка с застежкой-молнией наверху. Потом показалась чья-то тонкая рука в прозрачном нейлоне, над рукой показалось лицо — и вскоре вся женщина оказалась перед Севой. Сева обомлел. Это было личико. Розовая и молоденькая, как скромные личики из Н-ска, но одетая так нарядно, как лучшая из красавиц из заветной Севиной мечты. Пока Сева стоял и обдумывал, как бы вернее в этом случае подойти к получению фотографического портретика с непременной приписочкой на обороте — в конце концов, несколько таких портретиков, привезенных им в Н-ск, смогли бы вознаградить его за моральный ущерб, если «все как-нибудь образуется» и «тем паче — устроится», личико заперло дверь на ключ с этой стороны, бросило сумку на середину тахты, заглянуло под тахту, открыло дверь в ванную и уборную, заглянуло в аквариум, под крышку рояля и только тогда сказало, сюсюкая как маленькая девочка:
— Ты все есе один? Осень халасо. Я плинесла тебе покусать. Меня Лаиска плислала. Будесь кусать? Со мной?
Сева стоял молча и смотрел на нее не мигая.
— Сто стоись как истукансик? — сказало личико и, подойдя, взяло Севу за уши и потянуло его лицо к своему, но тут же отпрыгнуло с криком: — У него до сих пол угли на носу! Какой слам, истукансик! — Она бросилась в ванную и принялась там чем-то греметь.
При слове «угли», что, верно, должно было быть — угри, у Севы мелькнуло перед глазами что-то до отвращения длинное и узкое, однако, скосив глаза, он не увидел у себя на носу ничего, кроме желтого кончика.
Личико вернулось с большим полотенцем, приказало Севе сесть и обмотало ему им лицо. Полотенце было горячим, как облитое кипятком. Сева подпрыгнул и застонал.
— Ладно, ладно, Федя, завтра, потом, — сипло вступился за него попугай.
И Сева спопугайничал:
— Завтра, потом.
Но личико не убрало с его лица полотенца.
