Вопрос об ограничении изменений функционированием системы привлекла внимание другого представителя Женевской школы – А. Бюрже. «Роль системы в развитии языка является преимущественно негативной и отрицательной. Она открывает пути тем инновациям, которые не вызывают трудностей для взаимопонимания, и препятствует закреплению инноваций, порождающих такие затруднения» [Burger 1955: 32].
Так, в первой половине прошлого века у молодого населения Парижа наблюдалась тенденция смешивать, с одной стороны, носовые гласные г и х , а с другой, – х и ẽ . Закрепилась только вторая тенденция, поскольку исчезновение оппозиции х : ẽ не вызывает затруднений при общении. Напротив, оппозиция х и г играет важную значимую роль, ее исчезновение привело бы к неразличению разных слов: angle и ongle, lent и long, fendre и foudre и др. Бюрже выступает против выдвинутого Пражской школой телеологического принципа фонетических изменений, ссылаясь на формулировку Соссюра из «Курса»: «Язык... ничего не замышляет, – его “фигуры” передвигаются, или вернее, изменяются, стихийно и случайно» [Соссюр 1977: 122].
При таком подходе женевских лингвистов к речи она выступает как социальный феномен. Принято считать, в соответствии с формулировкой «Курса», что ведущим различительным признаком языка и речи для Соссюра была оппозиция социальное – индивидуальное. Однако рукописные источники свидетельствуют о том, что определения индивидуальное и социальное «не соотносятся однозначно с речью и языком; это перекрещивающиеся определения... не учтенные Ш. Балли и А. Сеше при составлении “Курса”» [Engler 1998: XVI]. Об этом свидетельствует следующая запись Соссюра: «...все, что наблюдается во внутренней сфере индивида, всегда социально, потому что туда не проникает ничего, что вначале не было бы освящено узусом всех людей во внешней сфере речи».
В пользу социального характера речи склонялись многие зарубежные и отечественные лингвисты: О. Есперсен, А. Гардинер, Л. Ельмслев, Л. В. Щерба, С. Д. Кацнельсон, А. И. Смирницкий и др.
Так, С. Д. Кацнельсон подчеркивал, что явления речи социально детерминированы, подобно явлениям языка [Кацнельсон 1941]. В качестве доказательства он приводил многочисленные примеры из истории языка, свидетельствующие, что между языком и речью нет непреодолимого барьера и речевые явления часто становятся языковыми (например, фонологизация вариантов фонемы). Кацнельсон указывал, что отношения между этими категориями являются не абсолютными, а относительными и подвижными, ограниченными в каждом случае рамками определенной исторической эпохи.
Речи, очевидно, присущи как индивидуальные, так и социальные аспекты. Речевые акты индивидуума обусловлены его общественным бытием, стимулируются обществом и осуществляются, как правило, в условиях социальных контактов, речевые произведения создаются для того, чтобы сделать их достоянием других людей. Речь – диалектическое единство социального и индивидуального.
В статье «Лингвистические миражи», имея в виду чрезвычайную сложность языка, его многоаспектность и когерентную связь всех его частей, А. Сеше писал: «Объект лингвистики представляет собой очень сложную и трудную вещь для определения. Мы полагаем, что среди всех изучаемых человеком объектов мало найдется таких, которые он видит в силу их природы хуже, чем собственный язык» [Sechehaye 1930: 338]. Цельная лингвистическая теория, подчеркивал Сеше, должна принимать во внимание не только язык, но и речь, от которой можно иногда абстрагироваться, «но которую невозможно полностью игнорировать» [Ibid.: 365]. Однако в выяснении взаимодействия двух сторон речевой деятельности заключена вся трудность, ибо при рассмотрении явлений речевой деятельности то одна, то другая ее сторона выступают в зависимости от того, что нас интересует. Мы, например, продолжает Сеше, приписываем языку свойство логической точности, строгости и выразительности, которые, однако, мы наблюдаем в речи. Когда же мы изолируем язык, мы видим каждую деталь изолированно, вместо того чтобы видеть всю совокупность. Сеше подчеркивает, что, с одной стороны, мы видим момент психический, т. е. прежде всего интеллектуальный и логический, а, с другой стороны, мы видим элемент значимый, который нас поражает своей материальностью и дискурсивной формой, в то время как более важная его ассоциативная, дифференциальная форма ускользает от нас. Такое представление одного явления через другое Сеше называет миражом, подменяющим точное рассмотрение изучаемого объекта [Ibid.: 365 – 366].
Учение А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии отражает его стремление вскрыть сложный характер взаимодействия речи и языка как в историко-генетическом, так и в синхронном аспекте. Нельзя не согласиться с Сеше в том, что путь к общему, абстрактному в языке, как орудию коллективного общения, лежит через социализацию индивидуального, частного.
Такой подход принят современной лингвистикой: «В индивидуальных отклонениях речи заложены истоки языковых изменений. Язык творит речь и в то же время сам творится в речи» [Арутюнова 1990: 414].
Заслуживает внимания попытка Сеше показать развитие речи, в процессе которой языковой знак, автоматизируясь в результате частого употребления, получает возможность однозначно символизировать определенную ситуацию, а следовательно, и замещать ее как в речи, так и в мышлении. Правильна сама мысль Сеше, что функция языкового знака формируется в процессе коммуникации.
Речь, таким образом, у Сеше выступает как функционирование, как «жизнь» языка. Однако она нечто большее, чем просто функционирование языка: речь – это «могучая, творящая и организующая сила». В противоположность своему учителю, Сеше включает в речь элементы как синхронии, так и диахронии.
Речь, несомненно, так же синхронна, как и язык, поскольку она существует в коммуникации, следовательно, представляет собой функционирование системы, а язык так же диахроничен, как и речь, поскольку он на каждом этапе своего существования соответствует речи, т. е. форме своей реализации.
Изменения, происходящие в речи, отражаются в системе языка не сразу, а через некоторый, иногда длительный промежуток времени, необходимый для того, чтобы единичные и частные изменения были бы обобщены в сознании языкового коллектива и тем самым превратились бы в новый элемент системы языка. Отсюда возникает противоречие между речью и системой данного языка, которое обычно разрешается при образовании нового обобщенного компонента, включающего в себя все единичные случаи, которые находим в речи.
Учение Сеше о лингвистике организованной речи сохраняет актуальность для современной науки о языке. Ему принадлежит приоритет введения еще в 1908 г. в научный оборот антиномии говорящего и слушающего в аспекте дихотомии языка и речи. В статье «Синхрония и диахрония» Ш. Балли справедливо отметил, что лингвистика эволюции исключает говорящего субъекта [Bally 1937: 56]. Разграничение говорящего и слушающего явилось весьма продуктивным для лингвистических исследований. Л. В. Щерба писал, что «интересы понимания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоление» [Щерба 1965: 366]. Позиция говорящего была положена им в основу учения об «активной грамматике». В аксиоме А «Модель языка как органона» К. Бюлера говорящий и слушающий, наряду с предметом обсуждения, являются составными элементами канонической речевой ситуации [Бюлер 2000]. Впоследствии Н. Трубецкой использовал разграничение понятий говорящего и слушающего при построении своей фонологической теории.
Особый интерес представляет подход Е. Д. Поливанова, который был развит Р. Якобсоном: «Две точки зрения – кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль отправителя и роль получателя сообщений, должны были совершенно отчетливо разграничены» [Якобсон 1965: 400].
Позицией говорящего, связанной с экономией им усилий, пытался объяснить причины языковых изменений А. Мартине [Мартине 1963].
Моделирование отношений между говорящим и слушающим в коммуникации имело результатом разработку в нашей стране «модели смысл ↔ текст» (Ю. Д. Апресян, Ю. С. Мартемьянов, И. А. Мельчук, В. Ю. Розенцвейг).
Идеальный говорящий – слушающий является центральным понятием лингвистической теории Н. Хомского. На основе этого подхода он разработал учение о компетенции и употреблении. Это разграничение имеет определенное сходство с теорией актуализации Женевской школы.
В учении Сеше об организованной речи можно обнаружить постановку вопросов, ставших в дальнейшем проблематикой диахронической типологии и лингвистики универсалий: «А в области собственно истории, – писал он, – было бы целесообразно провести различные сравнительные исследования, которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых различных языков, в которых одни и те же внешние причины вызывают одинаковые изменения» [Сеше 1965: 81]. А. А. Леонтьев справедливо обратил внимание на панхронический характер лингвистики организованной речи Сеше [Леонтьев 1974: 52]. Выше говорилось о той важной роли, которую Сеше придавал антиномии говорящего и слушающего в плане изменений в языке. Одно из направлений диахронической типологии (Ч. Н. Ли, Т. Гивон и др.) видит причины языковых изменений в речевых установках участников коммуникации.
