Через два дня Сет позвонил и назначил встречу в пиццерии, куда они обычно ходили, но Ирина на выходных помыла пять собак и была настроена гульнуть. Она предложила сходить в приличный ресторан. Альма успела привить своей помощнице пристрастие к белым скатертям. «Плачу я», — сразу объявила Ирина. Сет заехал за подругой на мотоцикле и, петляя между машин на запрещенной скорости, повез в итальянский квартал, куда они прибыли, шмыгая носами, со сплюснутыми после шлемов прическами. Ирина поняла, что ее наряд не соответствует уровню заведения — как, впрочем, и всегда, — и высокомерный взгляд метрдотеля это подтвердил. Увидев цены в меню, она чуть не хлопнулась в обморок.
— Не бойся, моя контора заплатит, — успокоил ее Сет.
— Ужин обойдется дороже, чем кресло-каталка!
— Зачем тебе кресло-каталка?
— Это я для сравнения, Сет. В Ларк-Хаус есть бабульки, которым нужно кресло, но они не могут его купить.
— Как это печально, Ирина. Рекомендую устрицы с трюфелями. С хорошим белым вином, разумеется.
— Мне — кока-колу.
— С устрицами идет шабли. Кока-колы тут нет.
— Ну тогда мне минеральную воду с долькой лимона.
— Ирина, ты что — алкоголичка после реабилитации? Ты можешь мне признаться, это такое же заболевание, как диабет.
— Я не алкоголичка, но от вина у меня болит голова, — ответила Ирина. Она не собиралась поверять Сету свои худшие воспоминания.
Перед первым блюдом им принесли по ложке черной пены, вроде драконьей блевотины, — это был комплимент от шеф-повара, который Ирина проглотила с недоверием. В это время Сет рассказывал, что Ленни Билл — холостяк, детей нет, занимался зубоврачебной практикой в одной из клиник Санта-Барбары. Ничего выдающегося в своей жизни не совершил, помимо того, что был хорошим спортсменом и несколько раз участвовал в «Ironman», знаменитом соревновании по плаванию, велогонке и бегу, которое Сету, если откровенно, не казалось увлекательным занятием. Он упомянул Ленни Билла в разговоре с отцом — тот неуверенно предположил, что Ленни был другом Альмы и Натаниэля; он смутно помнил, что видел его в Си-Клифф, когда Натаниэль уже был болен. Многие верные друзья приходили в те дни в усадьбу, чтобы повидаться с Натаниэлем, и Ленни Билл мог быть одним из них, сказал Ларри. На данный момент это была вся информация, которой располагал Сет, зато он нашел кое-что об Ичимеи.
— Во время Второй мировой войны семья Фукуда провела три с половиной года в концентрационном лагере.
— Где?
— В Топазе, посреди пустыни Юта.
Ирина слышала только о немецких концлагерях в Европе, но Сет ввел подругу в курс дела и показал групповую фотографию из Японско-американского национального музея[10]. Подпись гласила, что это и есть семья Фукуда. Сет сказал, что сейчас его помощник проверяет имя и возраст каждого из них в списках лиц, перемещенных в Топаз.
УЗНИКИ
В первый год жизни в Топазе Ичимеи часто отправлял Альме рисунки, но затем они стали приходить реже, потому что цензоры не справлялись с работой и были вынуждены ограничить переписку эвакуированных. Наброски, бережно хранимые Альмой, стали лучшим свидетельством этого этапа жизни Фукуда: семья, зажатая в тесном отсеке барака; дети, делающие уроки возле туалетов; мужчины за игрой в карты; женщины за стиркой белья в больших корытах. Фотоаппараты у заключенных конфисковали, а те немногие, кому удалось их спрятать, не могли проявить негативы. Дозволялись только официальные фотографии — оптимистические, отражающие гуманность обращения и безмятежное веселье в Топазе: дети, играющие в бейсбол; молодые люди, поющие национальный гимн на утреннем поднятии флага, но ни в коем случае не колючая проволока, сторожевые вышки или солдаты с бойцовыми псами. Один из американских охранников согласился сфотографировать семью Фукуда. Его звали Бойд Андерсон, и он влюбился в Мегуми, которую впервые увидел в больнице, где она была волонтером, а он пришел подлечить рану, когда порезался, открывая банку с тушенкой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Андерсону было двадцать три года, он был высок и белобрыс, как его шведские предки; благодаря простодушию и приветливости ему одному из немногих удалось завоевать доверие эвакуированных. В Лос-Анджелесе его с нетерпением дожидалась невеста, но когда Андерсон увидел Мегуми в белоснежной униформе, сердце его замерло. Девушка промыла рану, врач зашил ее девятью стежками, она с профессиональной аккуратностью перебинтовала, не глядя солдату в глаза, а Бойд Андерсон в это время смотрел на медсестру так завороженно, что даже не почувствовал боли. С этого дня Андерсон начал осторожно за нею ухаживать — потому что не хотел пользоваться властью над пленницей и особенно потому, что смешение рас было запрещено для белых и отвратительно для японцев. Луноликая Мегуми, грациозно порхающая по миру, могла позволить себе роскошь выбирать из самых привлекательных юношей Топаза, но почувствовала такое же незаконное влечение к охраннику и вступила в борьбу с расизмом еще в зародыше, моля небеса об окончании войны, о возвращении ее семьи в Сан-Франциско и чтобы она смогла сбросить с себя это греховное искушение. А Бойд тем временем молился, чтобы война не кончалась никогда.
Четвертого июля в Топазе устроили праздник, чтобы отметить День независимости, так же как шесть месяцев назад отмечали Новый год. В первый раз праздник не удался, потому что лагерь только начинал организовываться и люди не смирились с положением узников, зато в 1943 году эвакуированные стремились доказать свой патриотизм, а американцы — свои добрые намерения, несмотря на пыльные вихри и жару, нестерпимые даже для ящериц. Белые и японцы весело перемешивались, повсюду были стейки, знамена, торты, флаги и даже пиво для мужчин, которые в этот день получили возможность обойтись без мерзкого пойла, подпольно изготовляемого из консервированных персиков в сиропе. Бойду Андерсону, в числе других, было поручено фотографировать праздник, чтобы заткнуть рот сволочным журналистам, критиковавшим негуманное обращение с гражданами японского происхождения. Охранник воспользовался этим заданием и попросил семью Фукуда ему позировать. Позже одну фотографию он передал Такао, другую тайком Мегуми, а для себя увеличил снимок и вырезал девушку из семейной группы. Эта фотография останется с ним на всю жизнь; Андерсон носил ее в бумажнике запаянной в целлофан, с нею он будет похоронен пятьдесят два года спустя. На фотографии Фукуда стояли перед черным приземистым зданием: Такао с поникшими плечами и угрюмой миной на лице; Хейдеко, маленькая и дерзкая; Джеймс вполоборота — он позировал нехотя; Мегуми в цветении своих восемнадцати лет; и одиннадцатилетний Ичимеи, худенький, с копной непокорных волос и ссадинами на коленках.
На этой единственной семейной фотографии Фукуда не хватало Чарльза. В этом году старший сын Такао и Хейдеко записался в армию — потому что считал это своим долгом, а не чтобы выбраться из заточения, как поговаривали о волонтерах другие молодые люди, отказывавшиеся служить. Чарльз поступил в 442-й пехотный полк, набранный исключительно из нисэй. Ичимеи послал Альме портрет своего брата под знаменем и приписал в двух строчках, не вычеркнутых цензурой, что на странице не поместились еще семнадцать парней в форме, которые отправляются на войну. Рисунки у мальчика выходили так хорошо, что несколькими штрихами ему удалось передать выражение неимоверной гордости на лице Чарльза — гордости, восходящей к былым временам, к поколениям самураев в его семье, которые шли на бранное поле в уверенности, что не вернутся, готовые никогда не сдаваться и умереть с честью; это наполняло юношу нечеловеческой отвагой. Внимательно, как и всегда, рассмотрев рисунок Ичимеи, Исаак Беласко обратил внимание дочери, что, по иронии, эти юноши готовятся рисковать жизнью ради интересов страны, которая держит их семьи в концентрационных лагерях.
Джеймсу Фукуде исполнилось семнадцать лет, и в тот же день его увели двое вооруженных солдат. Семье ничего не объяснили, однако Такао с Хейдеко предчувствовали беду: их второй сын был непокорным с самого рождения, а когда семью интернировали, превратился в вечную проблему. Все Фукуда, как и прочие интернированные японцы, приняли свое положение с философским смирением, но Джеймс и некоторые другие нисэй, полуамериканцы-полуяпонцы, ушли в постоянный протест, при первой возможности нарушали правила, а потом начались подстрекательства к мятежу. Вначале родители приписывали такое поведение вспыльчивому характеру парня, столь непохожего на брата Чарльза, потом трудностям переходного возраста, а под конец — дурному влиянию друзей. Начальник лагеря не раз их предупреждал, что Джеймс ведет себя неподобающе, парня сажали в карцер за драки, дерзость и причинение легкого ущерба федеральной собственности, но ни за одну из этих провинностей Джеймс не заслуживал ареста. Не считая выходок отдельных нисэй, таких как Джеймс, в Топазе царил образцовый порядок, серьезных преступлений не случалось, самыми тяжкими провинностями были забастовки и акции протеста, после того как часовой застрелил старика, который слишком близко подошел к проволочному заграждению и не отреагировал на приказ остановиться. Начальник принимал во внимание молодость Джеймса и поддавался хитроумным маневрам Бойда Андерсона, который всячески его выгораживал.
