Правительство распространило анкету, единственным приемлемым ответом в которой было «да». Всем эвакуированным от шестнадцати лет и старше полагалось ее заполнить. Каверзных вопросов было немало, от японцев требовалась верность Соединенным Штатам, готовность сражаться, куда ни пошлют, применительно к мужчинам, и служить во вспомогательных частях, если отвечали женщины, и отказ в повиновении императору Японии. Для иссэй, таких как Такао, требуемые ответы означали отказ от своей национальности без права сделаться американцем, но этот путь выбрали почти все. Отказывались некоторые молодые нисэй, которые были американцами и потому чувствовали себя оскорбленными. Таких отказников прозвали No-No, правительство посчитало их опасными; японская община, с незапамятных времен избегавшая скандалов, их осудила. Одним из No-No оказался Джеймс. Отцу было неимоверно стыдно, после ареста сына Такао заперся в своей барачной секции и выходил только по нужде. Ичимеи приносил ему еду, а потом вставал в очередь во второй раз, чтобы поесть самому. Хейдеко и Мегуми, тоже страдавшие от выходок Джеймса, пытались заниматься привычными делами, с высоко поднятыми головами снося нехорошие шепотки, упреки в глазах соотечественников и попреки лагерного начальства. Всех Фукуда, включая Ичимеи, несколько раз допрашивали, но серьезных последствий эта история не возымела — благодаря получившему повышение Бойду Андерсону, который защищал их как мог.
— Что будет с моим братом? — спросила Мегуми.
— Не знаю. Возможно, его пошлют в Тьюл-Лейк или в Форт-Ливенворт в Канзасе, это будет решать Федеральное бюро тюрем. Думаю, его не выпустят до окончания войны, — ответил Бойд.
— Здесь поговаривают, что No-No расстреляют как шпионов…
— Не верь всему, что слышишь, Мегуми.
Арест Джеймса необратимым образом повлиял на характер Такао. В первые месяцы после эвакуации он участвовал в жизни общины, терпеливо возделывал огороды и мастерил мебель из упаковочной древесины, которую добывал на кухне. Когда ни один предмет больше не влезал в ограниченное пространство барака, Хейдеко предложила мужу делать мебель для других семей. Такао попробовал получить разрешение на кружок дзюдо для мальчиков, но ему отказали; начальник лагеря испугался, что мастер посеет в учениках бунтарские идеи и поставит под угрозу безопасность солдат. Такао втайне продолжал тренировать своих детей. Он жил в надежде на освобождение, считал дни, недели и месяцы, ставил пометки в календаре. Его не покидали мысли о питомнике для цветов и декоративных растений, который им с Исааком Беласко так и не удалось создать, о деньгах, которые он скопил и которых лишился, о доме, за который платил годами, а теперь владелец оставил его за собой. Десятилетия упорства, труда и верности долгу, а в конце концов ты заперт за колючей проволокой, точно преступник, горестно повторял Такао. Он был человек непубличный. Многолюдье, неизбежные очереди, шум, отсутствие личного пространства — все это его раздражало.
А вот Хейдеко в Топазе расцвела. В сравнении с другими японскими женщинами она была непочтительной супругой: она могла яростно препираться со своим мужем, но при этом посвятила всю жизнь домашнему очагу, детям и тяжелому садовому труду, не подозревая, что внутри ее дремлет ангел гражданской активности. В концентрационном лагере у Хейдеко не было времени на отчаяние или скуку, она всечасно решала чужие проблемы и боролась с лагерным начальством, добиваясь на первый взгляд невозможного. Дети ее жили за забором — в заточении, но в безопасности, ей не приходилось за ними надзирать: для этого существовало восемь тысяч пар глаз и еще контингент Вооруженных сил США. Основной заботой Хейдеко сделался присмотр за Такао, чтобы тот не рассыпался окончательно: ей уже не хватало изобретательности выдумывать задания, которые помогали мужу чувствовать себя при деле и не оставляли времени на раздумья. Такао постарел, их десятилетняя разница в возрасте стала намного заметней. Вынужденное барачное общежитие положило конец влечению, прежде подслащавшему сложности совместной жизни, нежность сменилась разочарованием с его стороны и терпением — с ее. Стесняясь детей, живущих в той же комнате, супруги старались не прикасаться друг к другу на своем узком ложе, и таким образом простейшая связь между ними истончилась. Такао замкнулся в озлобленности, а Хейдеко раскрывала свои способности к служению и лидерству.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мегуми Фукуда меньше чем за два года получила три предложения руки и сердца, и никто не мог понять, отчего она отвергла всех поклонников, — никто, кроме Ичимеи, состоявшего посыльным между сестрой и Бойдом Андерсоном. У девушки были только два желания: стать врачом и выйти замуж за Бойда — в таком порядке. В Топазе она без труда, с отличием окончила среднюю школу, однако высшее образование было для нее недостижимо. В нескольких университетах на востоке принимали ограниченное число студентов японского происхождения, которых отбирали из лучших учеников концентрационных лагерей, такие люди могли получить финансовую поддержку от правительства, но после случая с Джеймсом, позорного пятна на семье Фукуда, у Мегуми не было шансов. И оставить семью девушка тоже не могла: в отсутствие Чарльза она чувствовала себя ответственной за младшего брата и за родителей. Мегуми продолжала накапливать опыт в больнице, бок о бок с врачами и медсестрами, набранными из заключенных. Ее наставником был белый доктор Фрэнк Делильо, возрастом за пятьдесят; от него разило потом, табаком и виски, он потерпел неудачу в личной жизни, но при этом был человек знающий и преданный своему делу. Делильо взял Мегуми под свою опеку с первого дня, когда девушка явилась в больницу в плиссированной юбке и накрахмаленной блузке, чтобы, как она сказала, попроситься в ученицы. Это было сразу по прибытии обоих в Топаз. Мегуми начала с выноса уток и мытья инвентаря, но проявила столько воли и прилежания, что Делильо вскоре назначил ее своей ассистенткой.
— Когда кончится война, я собираюсь изучать медицину, — объявила девушка.
— Это может оказаться дольше, чем ты готова ждать, Мегуми. Предупреждаю, тебе будет сложно стать врачом. Ты женщина и притом японка.
— Я американка, как и вы.
— Ну как скажешь. Не отходи от меня ни на шаг, и тогда кой-чему обучишься.
Мегуми восприняла этот совет буквально: приклеившись к Фрэнку Делильо, она обучилась зашивать раны, накладывать шины, лечить ожоги и принимать роды; более сложных операций не было — потому что тяжелые случаи направлялись в больницы Дельты и Солт-Лейк-Сити. Десять часов в день у Мегуми были поглощены работой, но иногда по вечерам она выкраивала время для Бойда Андерсона, причем покрывал их Фрэнк Делильо, единственный человек, помимо Ичимеи, посвященный в их секрет. Несмотря на риск, влюбленные, ведомые удачей, наслаждались двумя годами тайной любви. На горячей земле прятаться было негде, хотя молодым нисэй как-то удавалось изобретать наивные предлоги и укрываться от родительского надзора и нескромных взглядов. Однако в случае Мегуми все было иначе, ведь Бойд в военной форме, в каске и с винтовкой не мог петлять, как кролик по чахлой поросли пустыни. Казармы, конторы и дома белых, где влюбленные могли бы свить себе гнездышко, были отделены от лагеря, и Мегуми никогда не получила бы доступа без божественного вмешательства доктора Делильо, который не только добыл для нее пропуск через кордоны, но даже отлучался из своей комнаты в условленное время. И там, среди беспорядка и грязи, среди переполненных пепельниц и пустых бутылок, Мегуми рассталась с девственностью, а Бойд обрел райское блаженство.
Интерес Ичимеи к земледелию, привитый отцом, в Топазе только углубился. Многие японцы, прежде зарабатывавшие на жизнь сельскохозяйственными работами, сразу же порешили устроить себе огороды, и ни засушливая почва, ни безжалостный климат не сломили их решимости. Узники поливали свои участки вручную, считая воду по каплям и защищая растения бумажными тентами летом и жаровнями в самые суровые зимние холода; так им удавалось отвоевывать у пустыни фрукты и овощи. В столовых не случалось недостатка в еде, можно было положить полную тарелку, а потом подойти еще раз, однако без железного упорства этих крестьян весь лагерный рацион состоял бы из консервов. Ичимеи проводил положенные часы в школе, а остальное время дня занимался садами. Вскоре прозвище Зеленые Пальцы заменило мальчику имя, потому что все, чего он касался, взрастало и приносило плоды. По вечерам, дважды отстояв очередь в столовую — для отца, а потом для себя, — Ичимеи аккуратно переплетал сказки и учебные тексты, которые присылали для маленьких нисэй далекие учителя. Он рос услужливым, задумчивым мальчиком и мог часами неподвижно наблюдать лиловые горы на фоне кристально-чистого неба, заблудившись в собственных мыслях и чувствах. Поговаривали, что он создан для монашества и в Японии уже стал бы учеником в буддистском монастыре. Несмотря на то что Оомото не признает прозелитизма, Такао упорно проповедовал свою религию жене и детям, но единственным, кто искренне ее воспринял, оказался Ичимеи — это учение соответствовало его характеру и представлению о жизни, сложившемуся с ранних лет. Ичимеи отправлял культ Оомото вместе с отцом и семейной парой из соседнего барака. В лагере молились буддисты и представители нескольких христианских конфессий, но к Оомото принадлежали только эти люди. Хейдеко иногда к ним присоединялась, но без большого рвения; Чарльз и Джеймс никогда не интересовались отцовским вероучением, а Мегуми, к ужасу Такао и изумлению Хейдеко, перешла в христианство. Девушка приписывала этот шаг вещему сну, в котором ей явился Иисус.
