Я захихикала, но Диму это не остановило.
— Еще меня интересуют… э-э… абстрактные вопросы. Кому должна принадлежать власть, на каких основаниях… Какими должны быть законы, по которым можно чего-то добиться… Мне, например, с детства внушали, что всегда достойней для человека… э-э… сделать не так, как хочется, а как надо. И даже то, что надо, нужно сделать наиболее трудным и сложным путем. Поэтому меня мало привлекает западная цивилизация, которая предполагает наиболее короткий путь к цели. Меня привлекает ислам.
А вот в этом месте я чуть не подпрыгнула на стуле. Дело принимало интересный оборот. Вот тебе и раз! И это Дима — тихоня, добрейший толстяк!
Я почти прошептала:
— Как это, что это ты говоришь?
Оглянулась на людей: в наше время такие вещи говорить.
Дима между тем подвинул очки, наполнил бокалы и продолжил:
— Философия ислама такова: соблюдай правила, и тебе воздастся. Борясь с собственными желаниями, становишься человеком. Но, в отличие от христианства, в исламе нет возможности покаяться и быть прощенным. Я считаю, это правильно. Человек должен… э-э… нести ответственность за свои поступки. Ведь в жизни не бывает возможности переиграть. Кроме того, в исламе есть понятие ответственности рода, кровной мести. То есть даже твои потомки будут нести ответственность за твои поступки. Поэтому ты еще сорок раз подумаешь, прежде чем что-то сделать. Что еще… Это философия цели. Ставишь цель и добиваешься ее. Даже ту, которая тебя уже не привлекает. Мне вообще… э-э… нравится бескомпромиссность, готовность на все ради идеи.
Мы помолчали. Я, снова решив сделать выводы после, перешла к следующему вопросу:
— А отвлеченно-философские? Что это за мысли?
— Э-э… э-э… Ну, например, я вижу тающий снег и думаю о том, как все преходяще… Что-то в этом роде. А когда я попадаю под дождь, особенно теплый, ночью… это такое чувство — даже не знаю, как передать… Я ощущаю, что я есть… э-э… что так и должно быть… ощущение сродни оргазму — даже лучше…
Вот это Дима. Никогда бы не подумала. Вот так общаешься с человеком и никогда даже не заподозришь… И что я вообще знаю о людях?
— Слушай, а вот насчет литературы… Какого плана литература тебе нравится? О чем и как тебе нравится, чтоб было написано?
К каждому вопросу Дима подходил серьезно. Задумывался, будто и в самом деле давал интервью, которое должно было дойти до потомков.
— Помнишь, ты мне давала Битова. Мне он ужасно не понравился. То есть я понимал, когда читал, что… э-э… дядька он умный, владеет пером. И даже есть ему, что сказать. Но, во-первых, очень трудно продираться сквозь нагромождение мыслей. И когда продерешься, невольно задаешься вопросом — а стоило ли таких усилий то, к чему в конце концов продрался. А во-вторых, он дает настолько детализированное описание событий и ощущений героев, что… э-э… не позволяет примерить на себя ситуации, максимально ущемляет свободу читателя… Мне прежде всего интересно, что я бы сделал в подобной ситуации…
— А разве тебе не интересно, что чувствует персонаж?
— Нет. Во-первых, не интересны переживания конкретного человека. И тем более человека, который не привлекает. И в особенности женщины — зачем мне это? Возможно, были бы интересны переживания человека, похожего на меня. Вообще же… э-э… персонажи меня интересуют только как типы. Как модели, как иллюстрации идеи.
Я насупилась и сказала:
— А зачем тогда вообще читать художественные произведения? Читай листовки или газеты.
Дима снисходительно улыбнулся:
— Так не интересно. Хочется иллюстраций. Но только не очень подробных. Вообще же мне хочется интерпретировать поступки персонажей самому. Поэтому переживания не интересны. Переживания, если очень уж надо вставить, пусть будут описаны через… э-э… поступки, в меньшей степени через диалоги. И не надо множества всяких нюансов…
— Ну да — черное и белое, — злорадно вставила я.
Оказалось, что Дима почти совсем протрезвел и резко засобирался домой. Мы оба притворились, будто бы он спешит из-за своей страшной загруженности и будто бы я не знаю, что он на самом деле под каблуком у жены. У меня же случилось одно из тех настроений, когда невыносимо хочется продолжения банкета и нельзя даже подумать о том, чтобы вернуться домой. Поэтому, оставшись одна, я прошла в бар, заказала напиток и стала наблюдать за происходящим вокруг.
— Не, не, слушай. Я ему говорю. Бля, сука ты, что ж ты сделал?!
— Слышь, ты мне сказки не рассказывай, понл…
— Давай поднимем ручки, давай поднимем ручки, давай поднимем ручки и будем танцевать…
Лучше бы я домой поехала, честное слово. Как получилось, что мыслящие люди стали теперь маргиналами? Я ощущаю себя чужой на этом празднике жизни.
Не понимаю я наше время. Раньше, в традиционном обществе, у каждого была своя роль, роли распределены, почет и уважение преуспевшему внутри своей роли. Не было путаницы в понятиях: существовали критерии, относительно которых выдающееся было видно за версту. А сейчас грани стираются, ничего уникального нет, все взаимозаменяемо. Мы все едем куда-то, но никто не знает куда.
В моем университете преподавал профессор-антрополог с мировым именем, Стивен Дж. Гулд. Невероятно одаренный, даже гениальный человек. Но он утверждал, что на сегодняшний день нет и не может быть гениев ни в одной области, и объяснял это следующим образом. Достижения в развитии каких-либо способностей человека, предположим, игры на пианино, во времена минувшие можно было представить в виде кривой в форме колокола. Левый конец приближается к нулю — к неспособности научиться играть совсем. Таких мало, и кривая далее поднимается. Средняя, самая большая часть кривой иллюстрирует способность научиться играть неплохо. А справа, там, где кривая опускается и близится к естественному человеческому лимиту, расположены способности таких редких людей, как Моцарт. Так было раньше. В наше же время, говорил профессор, эта кривая выгнулась и сместилась вправо, за счет того что люди в своей массе стали более развитыми. Но естественный лимит никуда не делся, он по-прежнему ограничивает возможности. Поэтому сейчас и не может быть Моцарта, одного-единственного, гения. Вместо него с правого фланга толпится множество людей, которые в одинаковой степени развили свои способности.
Мне это кажется очень верным. Во времена Достоевского мало кто мог так писать и думать; вот он и был гением, на безрыбье. За сто лет, что прошли с тех пор, писателей развелось тьма, всех мастей, и они всем скопом взяли уже и написали все, что только было возможно, и ничего нового теперь не придумаешь, хоть тресни. Просто взяли количеством. Что ни скажи, кто-то до тебя уже что-то подобное говорил, и если не прямо теми же словами, то уж очень похоже.
Давай поднимем ручки…
Может быть, я сейчас скажу нечто ужасное, но в России гадко и тошно. Тошно смотреть на эти свинячьи физиономии, которые еще отвратительнее оттого, что они такие свои, родные, и поэтому прежде всего напоминают человеку о себе. Как сказал прораб, делавший нам ремонт: хочется уехать от всего этого подальше, купить в маленьком городишке на берегу моря кафе и улыбаться каждое утро приветливым людям.
Я о таких вариантах не думаю. У меня, в силу различных жизненных обстоятельств, есть лишь два существенных варианта: Америка и Россия. В Штатах достаточно омерзительных рож, но они от российских выгодно отличаются тем, что они не привычны на генетическом уровне. И оттого их можно терпеть, удивляться им, прикалываться над ними. Но вот отчего в Штатах настолько неинтересно жить? Там скучно и предсказуемо. Полный душевный комфорт.
Страшная догадка: а вдруг это мазохизм? Там не хватает русскому человеку неприятных эмоций? Свинячьих физиономий?
Америку не любит никто, и я не могу сказать, что люблю ее. Но там есть много хорошего. Поверхностные, зато добрые и наивные люди. Свобода самовыражения: на улицу не стыдно выйти одетой как пугало. Помню такую сцену: едет в инвалидной коляске молодой парень. Вместо рук — какие-то обрубочки, сам весь скрюченный, ножки висят, как две вермишелины. Голова набок, глаза выпучены. Между тем на голове у него зеленый ирокез; в бровях, носу, губах и ушах — пирсинги, а на коже многочисленные татуировки. Инвалид-панк. Такое можно представить у нас?! А еще в Штатах есть люди, снявшие «Красоту по-американски». Есть группа, играющая тяжелую музыку — «System of а Down». Я случайно наткнулась на их сайт в Интернете и была изумлена. Эти рокеры подробно знают историю, понимают политику американского правительства в отношении Ближнего Востока и пытаются по мере сил сопротивляться системе, в которой им приходится жить.
С другой стороны, русские есть русские. Марлен Дитрих сказала когда-то, что в русских ее привлекает страстная натура, небуржуазное мышление и разговоры за водкой. Только почему они стали читать весь этот мусор? Тупеют. Интересно, что же в конце концов с ними будет… В американцев они никогда не превратятся. Свинячьи рожи, такие свои, родные.
