оплетенный плющом… склоненная голова распятого, струйка крови из-под тернового венца… Она рисует, как старательная школьница – сосредоточенно сдвинув брови, высунув кончик языка. Длинная, выстриженная прядками «рваная» челка лезет ей в глаза.
Второй набросок, третий… Нора подавила вздох. Линия Мышки, несмотря на все старания, выглядит равномерной, скучной, бесхарактерной. И Герман, рисующий так, как скрипач-виртуоз играет на своем инструменте, в конце концов не выдерживает.
– Нет, не так, Мышкин. Выпусти на волю свою худшую половину. Побудь немного плохой.
В порыве отчаяния Леся комкает рисунок, швыряет карандаш на стол. Губы ее дрожат.
– Я не умею!
– Учись, – пожимает плечами Леонид. – Художник не должен быть добродетельным. Добродетель – удел посредственности.
– Леонид, ты свинья, – с грустью констатирует Лера.
– Да, – соглашается он. – А что делать? Кто-то же должен нести это бремя.
Мышка слушает их в угрюмом молчании. Глаза олененка, челка до переносицы.
Несколько свободных, уверенных движений – и на чистом листе бумаги появляется ее портрет. Герман изобразил свою ученицу сидящей в углу под маленьким квадратным оконцем, забранным решеткой. В ошейнике и цепях.
– Спасибо, – язвит она, косясь краем глаза.
– На здоровье, – невозмутимо отвечает он. Тянется за пачкой сигарет. – Пойду отравлюсь под этими святыми небесами. Кто со мной?
Ну что… Нора, конечно, с ним.
На улице накрапывает дождик. Прикурив сигарету для Норы, Герман подходит к ограждению террасы и останавливается, привалившись плечом к опорному столбу, хмуро глядя на потемневшую от луж асфальтированную площадку перед главным входом, на мокрые скамейки и блестящую, точно покрытую лаком, траву вокруг них. Вторично щелкает зажигалкой, подносит маленькое пламя к лицу, защищая его от ветра сложенными ковшиком ладонями.
– В чем дело, Герман? – спрашивает Нора. – Ты не хочешь мне рассказать?
Он окидывает ее задумчивым взглядом.
– Пожалуй, да.
И опять, как тогда в библиотеке, он рассказывает, а она будто видит все собственными глазами. О, страшная сила воображения!
После полудня они устроили перекур. Мышка расстелила на траве байковое одеяло, достала из рюкзака бутерброды с холодной свининой и сыром, яблоки, помидоры и банку маслин. Герман открыл пакет сухого итальянского вина – привет от Леры. Пить его, правда, пришлось из пластиковых стаканчиков, но в походных условиях это было допустимо.
Мышка порозовела, повеселела и даже скинула свою мешковатую джинсовую куртку, оставшись в короткой желтой маечке. Тонкая талия, плоская грудь, ключицы… Ну что сказать? Сняла куртку, и сняла. Жарко стало. Сидит полуголая, жует бутерброд. Мышка была не то, чтобы нескладная, просто неаппетитная. Скажем, затащить ее в постель Герману совершенно не хотелось. Но ему была приятна ее компания.
Могучие серебристые сосны взмывали до самого неба. Яркий дневной свет и глубокая тень являли собой замечательный контраст, а чистый прозрачный воздух делал эту красоту ослепительной. Солнышко пригревало, в мягкой траве стрекотали насекомые. Сверху, с антресольного этажа, спустилась целая стая белок и устроила гонки по поляне, только стоящие торчком пушистые хвосты мелькали то тут, то там. Белки громко переговаривались пронзительными голосами, взлетали вверх по стволам деревьев и так же стремительно соскальзывали вниз, по пути успевая проделать тысячу акробатических трюков. Это было классно.
«Знаешь, что говорит Фаинка? – опустошив пластиковый стаканчик, заговорила Мышка. – Что у тебя распутный взгляд».
Распутный взгляд? Свежо. Она еще не видела Леонида.
«Она тебя не преследует?»
Дело происходило днем – до той памятной разборки в туалете.
«В общем, нет. – Леся положила на хлеб ломтик сыра и увенчала маслиной. – Вот Дашке и правда достается».
Герман плеснул ей вина.
«За что?»
«Сейчас еще ничего, а весной из-за нее были проблемы. Аркадию Петровичу даже пришлось кое-кого выставить вон, и все были в шоке, потому что это вообще первый случай. Лера очень переживала, а Дашка устроила натуральную истерику. Посуду переколотила в столовой, кричала, что повесится, что вены перережет, и все в таком духе. Кое-как ее успокоили, и вдруг через неделю она сбежала. Просто так, без вещей. Нашли ее на следующий день в окрестностях Реболды. Ну, и Фаинка тогда… – Мышка поморщилась, но не оттого, что вино показалось ей кислым. – Они пришли вечером к ней в комнату, привязали ее за руки к спинке кровати и отстегали ремнем. Дашка потом показывала мне спину, и ноги, и задницу…»
«Кто это „они“? Фаинка была не одна?»
«Нет, конечно. Втроем. Фаинка, Ольга и Райка. Привязали и били по-очереди. Дашка, конечно, сама виновата. Вела себя, как последняя дура. Но все равно…»
«Аркадий об этом знает?»
Мышка покачала головой.
«Нет».
«А Лера?»
«Нет, что ты. Фаинка предупредила: кто проболтается, с тем будет то же самое».
«А ты почему молчала?»
«Я? – Мышка растерялась. – Ну… все же молчали».
«Все боялись. А ты?»
Мышка взглянула на него, пробуя понять, ему нужен ответ на вопрос, или он просто наслаждается ее замешательством. Пластиковый стаканчик задрожал в ее руке.
«Итак?»
Спокойное лицо, мягкий голос, режущий взгляд зеленых, как хризолиты, глаз.
«Да, – честно сказала Мышка. – Все боялись, и я тоже. Я не хотела оказаться на ее месте».
«Ваша Фаинка – припадочная дура. Какого черта вы льете воду на ее мельницу?»
«Я понимаю, – помолчав, вздохнула Мышка. – Понимаю что ты хочешь сказать. Кто-то должен дать ей отпор, стать первым среди непокорных. Но каждый думает: пусть это буду не я. – Она сорвала травинку, прикусила зубами. Все горькие мысли были написаны на ее лице. – Если бы ты знал, как мне стыдно. И тогда было стыдно, и сейчас. Но я не уверена, что в следующий раз поступлю иначе».
Герман делает паузу, чтобы закурить еще одну сигарету.
– Значит, ты спросил, почему она не рассказала ни Аркадию, ни Лере о расправе над Дашей, а она ответила, что не хочет оказаться на ее месте.
– Точно.
– Но послушай… – говорит Нора. Взгляд ее устремлен на Германа, на его подвижное, слегка ассиметричное лицо с высокими скулами, тонкой переносицей и особенно волнующими при свете уличных фонарей очертаниями рта. – Испытания, не слишком суровые для мужчины, могут оказаться разрушительными для женщины, тем более для молоденькой девушки.
– Художник, живущий в страхе, это катастрофа.
– А ты? – спрашивает Нора. – Ты ничего не боишься?
Сообщение о девственности Леси ее, конечно, удивило, но не до такой степени, чтобы заострять на этом внимание.
– Боюсь, – отвечает Герман спокойно. – Но не всего, что предлагает мир.
– Тогда другой вопрос. Вроде бы есть правило, которое соблюдают в большинстве человеческих сообществ: стучать нельзя. С обидчиками надо либо расправляться своими силами, либо терпеть. А ты сначала сделал выговор Мышке за ее молчание, потом пошел да и настучал на Фаинку сам. Ты, получается, ябедник, Герман.
Ей
