Дома я откинул подушку, взял ее аккуратно сложенную старенькую ночную рубашку, быстро поцеловал. Наши очки, обнявшись, лежали на подоконнике.
Глава 13
Давно не было такого глухого утра. Все словно заложено ватой.
Вспомнил, проснувшись: такой выпал вчера снег! И не просто выпал: я стоял на коленях под ним, глядя в небо, словно пытаясь по нитке с белыми узелками подняться туда. “Помоги оказаться ей дома! Все остальное – я сам!” Погорячился под снегом! Что “остальное – я сам”?
Сам-то в порядке ты? Дом-то – в порядке? Не сойдет ли тут она снова с ума?
Вдев ноги в тапки, кряхтя, прошаркал на кухню. Холодильник. Первый бастион. Оставить все так, как при ней лежало? Все эти крохотные скомканные целлофановые мешочки, которые она, озабоченно что-то нашептывая, складывала-перекладывала? Некоторые из них уже вздулись, несмотря на холод. Представляю, сколько там киснет всего!
При всей ее как бы тщательности, она выкидывала в ведро или забывала на прилавке шикарную свежую еду, а эту – перекладывала и с обидой – до слез – выкидывать запрещала! Честно говоря, “собачка” у нее уже тут завелась. “Ты, Нонна, гений гниений!” – весело ей говорил.
Смеялась сначала: “Ты, Веча, мне льстишь!” Потом – плакала. Теперь ее “собачка” там. Триста у. е., что отвалил мне Боб за безуспешное воспевание сучьев, целиком почти на ее лекарства ушли. Есть толк?
Вообще, если вглядеться, то есть… На мой пакет с передачей посмотрела и сказала: “Став сюды!” Заклинание наше. А в заклинаниях этих – наша жизнь. Как жизнь Кащея в иголке, спрятанной в яйце.
Жили мы тогда еще в Купчине, на болоте. Пустые прилавки. Жуткие времена. Но самое отвратительное было дело – бутылки сдавать. Стояли по многу часов. Сырость, туман. Измученная, плохо одетая толпа.
Сколько перенесли издевательств! Почему сделано было так, что полдня надо было мучиться за эти копейки? И не денешься никуда. Хоть вой!
По длинной очереди вдруг слух проносился: молочные не берут! Почему, как? Без комментариев. Некоторые только с молочными три часа тут и стояли. И снова – удар: винные по ноль семьдесят пять не берут! Стон волной проходил. Кто же так издевался над нами? За что? Окончательно продрогнув, сломавшись, медленно спускались по осклизлым ступенькам в подвал. Ступенька – полчаса. Вместе с Нонной обычно стояли, морально поддерживали друг друга. И – наконец-то! Приемное помещение. Желанный подвал. Кислый запах опивок в бутылках. Лужи на полу – почему под крышей-то лужи?! Без комментариев – как и прочее все! На весу тяжеленную сумку держать? Не в лужи ведь ставить. И вдруг однажды – как раз день моего рождения прошел – тяжелую сумку доволок. И старушка обтрепанная, в углу, с жалкой кошелкой, засуетилась. И засияла вся! “Да ты ня дяржи, ня дяржи! Став сюды!” – освободила сухой островок, сама вся в стенку вжалась. Заботливо так и радостно на нас глядела, рот сухою ладошкою вытирая. С тех пор, стоило нам сказать где-то “Став сюды!”, сразу же легче становилось.
Вспомнила она! Размечтался я…
Ведь Нонне благодаря и на Невский мы переехали – чиновник, седой волчара, очаровался вдруг Нонной – наверное, как мы когда-то той подвальной старушкой – и квартиру эту, на которую кто только не точил зубы, нам дал!
Отец, шаркая, появился, с банкой жидкого золота в руках, сверкая ею на солнце. Когда еще Нонна в магазин ходила – всегда почему-то дожидался ее возвращения и ей навстречу, сияя банкою, выходил.
– Ну почему, почему он в другое время ее не может вылить? – шептала возмущенно она. Так постепенно накапливалась надсада. И – срыв!
Как же все это размагнитить? Отец, похоже, не собирается поступаться принципами: раз Нонны нету – на меня с этой банкой пошел.
Его накал тоже можно понять. Всю жизнь в самом центре был бурной жизни: посевная, сортоиспытания, скрещивание, уборка – люди, машины, споры… теперь только так может страсти вокруг себя разбудить.
Методом шока. Раньше методом шока растения менял – высеивал, например, озимую рожь весной, смотрел, что будет. Теперь смотрит на нас.
Сухо раскланялись, и он ушел в туалет. Даже мечтать опасно Нонну сюда возвращать. Все, что в больницу ее привело, очень быстро здесь по новой налипнет. Не только холодильник наш чистить надо, но и нас.
И делать это мне придется – больше некому. Но как? Нормально – как же еще?
Нашел кусочек сыра, кончик батона, щепотку чая. С этого и начнем. И когда отец вышел с опустошенной банкой, к столу его торжественно пригласил. Батя растрогался – последнее время мы питались как-то отдельно, он рано встает, а тут вдруг – такая встреча! Заметался с банкой в руках, не зная прямо, куда и поставить эту драгоценность перед тем, как сесть за стол. Ласково отнял у него банку, поставил пока на сундук ее, усадил его. Ну… приступим! Подвинул бутерброды, чаю налил.
– Ты во сколько вчера пришел? – произнес он вдруг. Я чуть не подпрыгнул. Хороший разговор! Я к нему – с лаской, а он наседает на меня, родительское внимание проявляет, несколько запоздалое. В те годы, когда я больше в его руководстве нуждался – с двадцати моих лет до шестидесяти, – он больше блистал своим отсутствием, проживая в другой семье. Поздновато наверстывает. Сейчас уже скорей я должен его воспитывать! Сколько мы говорили ему, чтобы банку с золотой своей жидкостью не обязательно бы демонстрировал нам, в другое время выливал – ранним утром, когда мы еще спим… он же, по агрономской своей привычке, рано встает. Бесполезно! Упрямо прется с банкой на нас, явно уже демонстративно. Всю жизнь на своем настаивал, и, наверное, правильно. Теперь-то должен он хоть на чем-то настоять? С нами борется. Одну уже поборол… но та совсем слабенькая была. Она и сама себя поборола.
А я с ним бороться не буду. Если мечтать о Нонне – надо хотя б попытаться тут мир установить.
– Да нормально пришел, не поздно, – ответил я. – Ты вчера вроде лег пораньше? – заботливо спросил.
В глазах его мелькнуло грозное веселье: что-то придумал наверняка.
Сейчас выскажет. Не будем портить ему торжество – я заранее улыбнулся.
– Ясно, – произнес батя. – “Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет”?
Когда-то шпарил наизусть главы “Онегина” – но и теперь цитатку неслабую подобрал. Гордясь своей проницательностью, намекает, что, сплавив жену в больницу, провожу время в кутежах. Ну что ж, если ему так нравится… да и памятью своей не грех ему погордиться. Сделаем, как ему нравится: я, лукаво потупясь, вздохнул. Тут уж он совсем распрямился, мохнатые свои брови взметнул, очи засверкали. Орел!
– Да-а! – Он оглядел наш скромный стол. – Пищу добывать нелегко!
Я вздрогнул, но в руки себя взял. Понял, что он сейчас любимую свою лекцию начнет: “Культурные растения – основа питания человечества”.
Если бы спокойно прочел, а то будет нагнетать, постепенно распаляясь, и кончит надрывным криком, тем более если ему возражать!
А я возражаю, не могу удержаться, уж слишком настырно он насилует очевидные факты в пользу своей теории. Удержаться не могу… характер бойцовский, отцовский. Как тут хрупкой Нонне жить? Она и не живет больше. Мы тут теперь бушуем. Готовясь к схватке, я воинственно стулом заскрипел, посноровистей усаживаясь. Ну давай… начинай! Но очи отца вдруг ласковыми, прелестными стали – это он умел.
– Слушай! – коснулся ладошкой колена моего. – У меня к тебе будет просьба.
Не “будет просьба”, а, видимо, уже есть? Давай! Все давайте!..
– Слушаю тебя, – ласково произнес.
– В собес не сходишь со мной?
При чем, спрашивается, здесь частица “не”? “Не” сходишь? Чистая демагогия.
– Конечно схожу, батя. А в чем дело там?
Конечно – все выдюжим! А куда денешься? Наше место – в собесе.
– Да понимаешь ли… – Он мучительно сморщился. -…Пенсию убавили мне. Почти в два раза.
Новое дело! Казалось, что хоть у него все прочно.
– Не может быть!
– Да вот представь себе! – заорал бешено. Помолчав, снова коснулся колена моего, набираясь, видимо, у меня сил. То есть – мои отнимая.
Слегка успокоился. Продолжил скромно: – Раньше около трех платили – а теперь полторы.
Ну буквально все рушится. Не удержу. Но – удерживай!
– Не может быть, – тупо я повторил.
– Да что ты заладил! – снова он заорал. Да, огня еще много у него, даже завидно. Сгонял в комнату свою, с распластанной сберкнижкой явился, сунул мне в харю: – Гляди!
Да-а. Залюбуешься! Действительно, последняя строчка в книжке – тысяча пятьсот. Видимо, постановление такое вышло: “С целью улучшения… и дальнейшего углубления… населения временно уменьшить пенсию профессорам со стажем работы по профессии сорок лет и больше в полтора – два раза”. Я-то здесь при чем? Последнее я вслух произнес, кажется, – он гневно вытаращился:
– Как это – при чем?
Мол, вы затевали перестройку! Теперь – отвечай.
– Вот, Надя мне все бумаги собрала, на селекстанцию ездила! – Папку приволок.
