— А родители? Что у этой девчушки за родители?
— Еще я вижу маргаритки и кусты сирени.
(Пауза.)
— А родители — сволочи. Бьют ребенка… а ведь она еще совсем крошка. Покупают длинные ожерелья и хлещут ее. Связывают сцепленными браслетами. Дают ей отравленные леденцы, от которых ее тошнит, и потом заставляют вылизывать собственную рвоту. Никогда не позволяют ей остаться одной. И стоит ей, вот как сейчас, пойти в поле, когда она возвращается, они ее избивают.
(Я помалкивал, хотя побуждение сказать «и они бьют ее, когда она приходит домой» было поистине геркулесовой силы.) Последовала долгая пауза.
— Они колотят ее книгами. Бьют книгами по голове снова и снова. Колют булавками и карандашами. И еще кнопками. А потом запирают в погребе.
Линда ничуть не расслабилась; она не заплакала, она по-прежнему оставалась стервой — поносила родителей, а к бедной девочке испытывала не сочувствие, а только ожесточение.
— Посмотри повнимательней на эту девочку, Линда. Очень внимательно. (Пауза.) Ну? Эта девочка?.. (Пауза.)
— Эта девочка… плачет.
— Почему эта де… есть ли у нее… есть ли у этой девочки цветы?
— Есть… есть… Это — роза, белая роза. Я не знаю откуда…
— Что… какие чувства питает она к белой розе?
[Пауза.]
— Белая роза… единственное существо во всем мире, с которым она может поговорить… единственное существо, которое любит ее… Она держит цветок за стебель перед глазами и разговаривает с ней… нет… она не держит ее. Роза сама плывет к ней… как заколдованная, но девочка никогда, ни разу в жизни, не прикоснулась к ней… И она никогда не целует ее. Просто глядит и… и в такие… в такие минуты… она чувствует, что счастлива… С этой розой… с белой розой она счастлива.
Еще через минуту Линда заморгала и открыла глаза. Поглядела на меня, на мой поникший член, на стены, на потолок. На потолок. Раздался звонок, причем, как я вдруг осознал, уже, кажется, в третий или в четвертый раз.
— Час прошел, — изумленно проговорила Линда и потом добавила: — Какая дурацкая смешная история, — но без горечи, мечтательно.
Если не считать молчаливого одевания, сеанс был окончен.
14
В эти первые месяцы жизни по воле жребия я вовсе не намеревался позволить костям руководить всей моей жизнью и не стремился стать существом, каждый шаг которого определяет жребий. Тогда подобная мысль меня бы просто испугала. Я старался выбирать такие варианты, чтобы ни Лил, ни коллеги не заподозрили, что я ввязался в нечто, прямо скажем, неортодоксальное. Я тщательно прятал от всех свои зеленые мерцающие кубики и при необходимости обращался к ним в условиях полной секретности. Но вскоре я обнаружил, что довольно быстро привыкаю исполнять случайные прихоти жребия. Какие-то приказы могли меня возмущать, но я шел и делал свое дело, как хорошо смазанный автомат.
Жребий посылал меня в разбросанные по всему городу бары — посидеть, пропустить стаканчик, послушать, поболтать. Выбирал незнакомцев, с которыми мне нужно было поговорить. Выбирал роли, которые я должен был с этими незнакомцами играть. Я должен был изображать то маститого аутфилдера[47] из команды «Детройттайгерс», приехавшей на серию игр с «Янкиз»[48] (бар в Бронксе), то английского репортера «Гардиан» (Барбизон Плаза), то драматурга-гомосексуалиста, то спившегося университетского профессора, то сбежавшего преступника и так далее. Жребий велел мне попытаться соблазнить случайно выбранную из телефонного справочника Бруклина незнакомку (на самом деле миссис Анне Марии Сплольо повезло, и она отвергла меня безоговорочно. Слава Богу); одолжить десять долларов у незнакомого человека Икс (еще один провал), дать десять долларов незнакомцу Игрек (он грозился позвонить в полицию, потом взял деньги и не ушел — убежал). В барах, в ресторанах, в театрах, в такси, в магазинах — всякий раз, когда я был вне поля зрения тех, кто меня знал, — я в скором времени уже перестал бывать собой, своим старым «нормальным я». Я ходил в боулинг. Записался к Вику Танни[49], чтобы подкачать мышцы. Ходил на концерты, на бейсбол, на сидячие демонстрации, на открытые вечеринки. Теперь я делал то, чего никогда не делал раньше, — всё это я включал в варианты, а жребий бросал меня от одного выбора к другому и редко позволял побыть одним и тем же человеком два дня подряд.
Новые места и новые роли давали мне возможность остро почувствовать, как реагируют на меня другие люди. Когда человек является собой, следуя своей внутренней природе, надевая свои привычные маски, соответствующие его среде, он обычно не замечает тонкостей в поведении других. Осознание включается, только если другой человек нарушит общепринятую модель. Однако нарушение устоявшихся моделей поведения угрожало моим глубоко укоренившимся «я» и заставляло перейти на иной, непривычный уровень сознания. Непривычный, ибо весь инстинкт человеческого поведения направлен на то, чтобы находить среду, способствующую расслаблению сознания. Создавая себе проблемы, я создавал мысль. Но и проблемы тоже.
Хотя я пытался действовать так, чтобы всегда быть в состоянии дать Лил «рациональное» объяснение своим странностям, я позволял жребию всё чаще и чаще определять, каким именно отцом и мужем мне быть, особенно в те три недели, которые мы с Лил, Ларри, Эви (трехдневные уик-энды) провели наснятой в восточной части Лонг-Айленда ферме.
Так уж исторически сложилось, друзья мои, что отцом я был безучастным и отчасти отсутствующим. Мои контакты с детьми состояли главным образом из следующего: а) орать на них, чтобы они перестали орать, когда я разговариваю по телефону в гостиной; б) орать на них, чтобы они шли играть куда-нибудь в другое место, когда я днем хочу заняться любовью с Лил; в) орать на них, чтобы они слушались свою маму, когда они особенно вопиющим образом не слушаются свою маму; г) орать на Ларри из-за того, что он такой бестолковый и не может сам сделать домашнее задание по математике.
Правда, бывало, что я на них не орал. Всякий раз, когда я о чем-то мечтал («Райнхарт открывает недостающее звено в теории Фрейда!», «Софи Лорен разводится с Понти из-за нью-йоркского психиатра», «Невероятно удачный ход любителя — доктора медицины на фондовой бирже») или о чем-то думал (как открыть недостающее звено, завоевать мисс Лорен, сделать невероятно удачный ход), я спокойно говорил с детьми о том, о чем им хотелось поговорить («Красивый рисунок, Ларри, особенно дымовая труба». Лил: «Это баллистическая ракета»), и даже при случае играл с ними («Бум-бум, я тебя сделал, папа». Я валюсь на пол. «Ой, папа, ты же только ранен»).
Мне нравились мои дети, но главным образом как потенциальные Юнги, Адлеры и Анны Фрейд для моего Зигмунда. Я был слишком увлечен ролью великого психиатра, чтобы отвлекаться на роль отца. Одним словом, отцом я был никудышным.
Среди вариантов, предлагаемых жребию на рассмотрение, некоторые выражали скрытого глубоко внутри меня любящего отца, тогда как другие давали полную волю отнюдь не великодушному деспоту.
С одной стороны, жребий дважды предписывал мне уделять больше внимания детям, проводя с ними минимум по пять часов три дня подряд. (Какое рвение! Какая жертва! Матери мира, что бы вы отдали за то, чтобы проводить только пять часов в день со своими детьми?)
В один из сентябрьских дней, после завтрака на большой старой кухне с белыми шкафчиками и «встроенным» солнечным светом на большой старой ферме, расположенной на огромном, окруженном большими деревьями и яркими цветущими полями с зарослями ядовитого сумаха участке, я спросил детей, чем бы они хотели заняться.
Сидевший у тостера Ларри пристально посмотрел на меня. Он был одет в короткие красные штанишки и белую (местами) футболку, сидел с босыми ногами, на его пухлых ногах — неотъемлемые царапины и корки. Выгоревшие соломенные волосы скрывали большую часть недоверчивого хмурого взгляда.
— Играть, — ответил он.
— Играть во что?
— Я вчера уже выносил мусор.
— Я хочу поиграть с тобой сегодня. Чем вы думаете заняться?
Эви переглянулась с Ларри со своего места.
— Хочешь играть с нами?
— Хочу.
— А самосвал отбирать не будешь?
— Не буду. Я разрешу тебе быть самым главным.
— Правда?
— Ага.
— Ура, пойдем, поиграем в песке!
На самом деле «песок» был фермерской пашней, окружавшей дом с трех с половиной сторон. Там, свиваясь в замысловатый лабиринт, среди яркой зелени капусты пролегала система дорог, которая устыдила бы и самого Роберта Мозеса[50]. В пикапе 1963 года («тонка»[51], 00 л. с, объем двигателя 0,002, нуждается в покраске) я кружил по этим дорогам не менее часа. Часто звучали критические замечания, дескать, я разрушил слишком много второстепенных дорог, маневрируя своей массой по третьестепенным дорогам, и что туннели, уцелевшие под циклонами и ураганами (один короткий ливень за три с половиной дня), обвалились под весом одного моего заблудившегося локтя. Во всем остальном дети получали от моего присутствия удовольствие, а я получал удовольствие от земли и от них. Дети и правда довольно славные, когда их узнаешь поближе.
