— Да, поняла.
— До свидания…
Я вышла из телефонной будки и огляделась в поисках Юджина. Мой муж прогуливался по другой стороне улицы, беззаботно глазел по сторонам и вообще так естественно демонстрировал всем и каждому, что не имеет ни малейшего отношения к направлявшейся в его сторону интересной даме, что мне даже стало неприятно.
Я пересекла девственную чистую от пешеходов и машин улицу — в порядочном городке Барстоу люди честно досыпали свое после весело проведенной новогодней ночи — и взяла его под руку.
— Не стоит так слепо верить в систему Станиславского! — нежно проворковала я, безуспешно пытаясь ущипнуть Юджина через мягкую кожу дубленки. — Выйди из образа, дорогой! Как минимум половине этого городка ты известен как мой муж. Так что, нет никакого смысла разыгрывать из себя постороннего. Ты дождешься, парень, что я перережу все телевизионные кабели в доме…
— Это ты мне рассказывала про Фадеева? — спросил Юджин, увлекая меня в сторону ближайшего бара, до которого было метров пятьдесят.
— Про какого Фадеева? — Рассеянно спросила я. Мысли витали где-то вокруг белой таблички с номером таксофона. — Александра?
— По-видимому, да.
— Почему, по-видимому?
— Потому, что других я все равно не знаю.
— Что именно я рассказывала?
— Ну, что он относится к Сталину как к своей матери. То есть, любил и боялся?
— Возможно. А что?
— А то, что я отношусь к тебе так же, дорогая.
— Да ну? — Я теснее прижалась к его руке. — Ты что, действительно меня любишь и боишься одновременно?
— Ага, — Юджин кивнул и посмотрел на меня через плечо. — Особенно, когда ты становишься чрезмерно веселой. Как сейчас, например… Когда тебе перезвонят?
Я остановилась.
— Откуда ты зна…
— Когда? Через полчаса?
— Через час…
— Значит, все равно надо где-то переждать и выпить по чашке кофе. Или чего покрепче…
Он галантно распахнул передо мной деревянные двери бара «Колумб», из которого, как ни странно, доносились шумная мужская многоголосица.
— Они что, вчера не все допили? — Я поморщилась от сигаретного дыма и резкого запаха пива. Меньше всего в тот момент меня привлекала перспектива оказаться в шумной компании похмеляющихся мужиков. Хотя в Америке — справедливости ради надо отметить — эта картина не казалась такой омерзительной, как на привокзальной площади в Мытищах, выстроившаяся у ларьков в очереди за водкой толпа небритых мужиков сучила в нетерпении ногами, как новорожденные, которых в кульминационный момент насыщения оторвали от материнской груди…
— Только настоящий мужчина способен после ночи беспробудного пьянства добрать свое наутро, — не без гордости хмыкнул мой муж. — Это, дорогая, и есть Америка!..
— В таком случае, вся Россия сплошь состоит из настоящих мужиков. Разница лишь в том, что эти, — я кивнула на нескольких мужчин, облепивших, словно мухи клейкую ленту, высокую стойку бара, — через часок-другой разлягутся на своих продавленных диванах перед телевизорами, а те, — я кивнула на дверь бара, будто Советский Союз начиналась там, за углом, — пойдут на работу…
— И что они на ней наработают?
— А это уже не твоего ума дело!
— Почему это не мое? — возмутился Юджин.
— Государственная тайна! — Я многозначительно подняла указательный палец и села за столик у окна.
— Вэл, какие еще тайны от своего народа? — Юджин опустился напротив и жестом подозвал бармена. — Ты же гражданка США, девушка. Раскалывайся немедленно!
— Не буду, начальник.
— Почему не будешь?
— У меня двойное гражданство.
— А тебя его лишили, дорогая! — голос моего мужа звучал почти торжествующе.
— Лишить можно только невинности, — спокойно возразила я. — На худой случай, любимой работы. Но только не гражданства…
— Никак не соображу, что же сделало тебя философом? — улыбнулся Юджин. — Неужели жизнь в Америке?
— Жизнь в Америке с тобой, — уточнила я. — И еще мои дети, которые, не имея советского гражданства, общаются со мной по-русски…
— Что будете пить? Мэм? Сэр?..
Бармен Римас, про которого завсегдатаи бара шутили, что он запросто может спрятаться за шваброй, встал между нами как полуживой фрагмент выполненного в реалистической манере полотна «Вредная работа».
— Мне виски. Чистое. Безо льда.
Я с неудовольствием отметила про себя, что Юджин обдумал заказ заблаговременно.
— Мисс?
— Мне эспрессо. Двойной. Без сливок.
— Если мне не изменяет память, утром ты находился на волосок от смерти, — не без ехидства напомнила я, когда тощий Римас скрылся за стойкой. — Даже телефонную трубку взять не мог…
— Что, в самом деле не мог?
— Так это выглядело со стороны.
— Все правильно: совам нельзя вставать рано.
— А пить рано неразбавленный виски совам можно?
— В зависимости от того, кто эта сова — мужчина или женщина. Кстати, Вэл, сова какого рода?
— Не подлизывайся!
— Я серьезно.
— Ты как кого меня спрашиваешь? Как филолога или как жену?
— Как филолога, — подумав, сказал Юджин.
— У совы, пьющей по утрам неразбавленное виски, нет ни рода, ни племени.
— А что бы ты ответила как жена?
— Как жена я бы полностью поддержала филолога.
— Я люблю тебя именно такой…
Он протянул ладонь к моей щеке.
— Какой «такой»?..
Я прижалась щекой к его теплой ладони и закрыла глаза. Господи, как я любила его руки — огромные, сильные руки мужчины, казавшиеся на вид грубыми и неуклюжими, а на самом деле такие мягкие и гладкие, как шелк… Каждая клеточка моей кожи помнила все его прикосновения, все до единого… Как и мужчины, женщины плохо переносят отсутствие свободы, они также не любят ощущать чрезмерный контроль над собой. Естественно, если сами к этому не стремятся. Тем не менее, я не сомневалась, что даже самая свободолюбивая и эмансипированная баба на свете сразу же согласилась бы на бессрочную зависимость от мужчины, имей она гарантию, что касаться ее будут только ТАКИЕ руки.
— Эй, девушка, не спи!
— Что?..
Я открыла глаза.
— Не спи, говорю, — улыбнулся Юджин, не отнимая руки. — Свидание с телефонной будкой проспишь.
— Знаешь, я бы с удовольствием…
— Может быть, так и сделаем?
— А если ОНИ хотят что-то узнать? Какую-нибудь дополнительную информацию?
— У кого узнать? — Юджин смешно скривил губы и закурил первую в этот день сигарету. — У тебя? После того, как ты его семь лет в глаза не видела?..
— Юджин, — запротестовала я, — они запросто могут этого и не знать…
— Ты не права! — Юджин покачал головой и огляделся по сторонам. — Они не могут НЕ ЗНАТЬ этого! Хочешь расскажу, что они сейчас делают, дорогая?
— Кто «они», Юджин?
— Да какое имеет значение, кто?! — сдержанно рявкнул мой обычно уравновешенный супруг. — Китайцы, немцы, таиландцы!.. Короче, люди, которые без обмена условными фразами даже в собственную жену войти не могут…
— Почему ты злишься?
— Потому, что зло берет!
— На меня?
— На себя.
— В чем ты себя винишь?
— В том, что не могу тебя убедить.
— Так что же делают сейчас этим самые китайцы-немцы-таиландцы?
— Они ПРОГОНЯЮТ твой голос. Фильтруют картотеки. Сопоставляют оперативные данные… Короче, они тебя ВЫЧИСЛЯЮТ, дорогая…
— Ты специально сгущаешь краски, да? — Я спрашивала шепотом. — В конце концов, я могла сразу же повесить трубку, не говорить ей, откуда я звоню…
— Ничего ты не могла, Вэл… — Он уткнул подбородок в переплетенные пальцы и грустно улыбнулся. — В этом трижды проклятом деле не ограничиваются одной буквой. Сказав «А», ты должна пройти весь алфавит. До конца…
— Но ведь она же спрашивала меня номер автомата… — Своими репликами Юджин убивал во мне последние остатки надежды на спокойную жизнь. — Зачем ей было это делать, если, по твоим же словам, им ничего не стоит меня разыскать?
— А зачем тратить несколько суток на то, что можно получить в течение часа?
— Тебе доставляет удовольствие пугать меня?
— Извини, — пробормотал Юджин, одним глотком покончив со своим неразбавленным виски. — Все. Больше не буду…
Мы поднялись из-за столика синхронно, не сговариваясь. Заказанный мной «эспрессо» так и остался нетронутым. Стакан Юджина, как живой укор моему ослабленному духу, был девственно чист. Толкнув дверь бара, Юджин вышел первым и только потом пропустил меня. Мостовая влажно поблескивала. Сероватая крупа редкого, словно просеянного через дуршлаг, снега лениво падала на асфальт и тут же таяла. И только тронутые белой сыпью кокетливые бока вечнозеленых кипарисов, которыми было высажено главное городское авеню Линкольна, напоминали о зиме в этих далеких, южных краях, так и не ставших мне родными. Вокруг по-прежнему было безлюдно и тихо, если не считать негромкого ворчания работающего мотора приземистой спортивной машины у тротуара напротив, в которой самозабвенно целовалась патлатая молоденькая парочка. После гомона прокуренного «Колумба», где время текло мерно и неторопливо, как пиво из-под медного крана Римаса, опустевшее авеню Линкольна — эта краса и гордость провинциального Барстоу, где можно было встретить всех без исключения горожан — казалось неестественным и мертвым. Словно фрагмент декорации в брошенном на произвол судьбы театре.
