господствующее в англоязычных университетах. С позиций приверженцев аналитической философии, любая философская проблема может быть сведена к проблеме выражения: к тому, что наш обыденный язык не позволяет до конца различать правильно или неправильно поставленные проблемы. Поэтому философ прежде всего предпринимает критику языка, показывая, какие конструкции выражения мешают правильно понять суть вопроса, уводят и увлекают в сторону, вместо того чтобы точно сформулировать, чего именно мы хотим добиться при рассмотрении данного предмета.
Благодаря близости экспериментальному научному методу с требованиями чистоты эксперимента, логической строгости и добросовестного анализа интеллектуального инструментария, аналитическая философия стала образовательной нормой в англоязычном мире. Другие направления философии считаются там скорее литературой или теорией вообще. Будущие юристы и экономисты изучают аналитическую философию, а вот киноведы или социологи вполне могут читать Сартра или Деррида, которые, с точки зрения аналитических философов, — скорее остроумные писатели, чем философы: ведь они не заботятся о том, как сделать свой метод воспроизводимым, укоренены в культурных традициях своего языка, и если и выступают как критики, то как критики культуры, а не самого нашего мышления.
В свою очередь, «континентальные» философы критикуют аналитических, указывая, что самые интересные для них проблемы, такие как свобода воли, смысл справедливости, отношение умственной и телесной деятельности, в целом были решены классической философией от Аристотеля до Канта. Аналитические философы, по их мнению, разве что уточняют формулировки классиков, переводят их на современный язык, но очень мало продвигаются вперед. А вот европейская философия после Канта обратилась к новым проблемам, таким как природа знания, природа культуры, единство, целостность и многообразие мира, многообразие человеческих способностей и т. д., которые и продолжают ставиться и решаться на континенте. Но аналитики отвечают континенталам, что эти проблемы скорее свидетельствуют об увлечении континентальных философов искусством в широком смысле, об артистическом складе мышления, чем об их прогрессе в сравнении с классиками.
Искусство в аналитической философии понимается как форма человеческой деятельности, и так как аналитическая философия познает мир как совокупность устойчивых форм деятельности, природной или человеческой, она прежде всего ставит вопрос, можем ли мы найти искусство у всех народов, можем ли мы найти искусство или его зачатки у животных или у других не-человеческих субъектов (искусственного интеллекта, роботов). Только ответив на этот вопрос, аналитический философ пойдет дальше и начнет разбирать отдельные виды искусства или отдельные этапы создания искусства.
В таком понимании философия искусства оказывается близка англоязычной философии права или философии экономики. Так, философия экономики выясняет сначала, можно ли говорить об экономике муравьев или только людей, можно ли считать, что биткоины производят люди с их экономикой, или же производит их искусственный интеллект, можно ли говорить о мировой экономике как продолжении мировой политики или как о подрыве мировой политики. Только после этого ставятся следующие вопросы, например, можно ли давать в кредит только деньги или обещание денег, и как именно должно быть тогда понято слово «обещание», равно как и слово «деньги». Как в философии экономики не сразу устанавливается, что такое «деньги», хотя мы в нашем повседневном опыте всегда имеем дело с деньгами, или в философии языка не сразу устанавливается, что такое «слово», хотя для говорящих на языке слово «слово» не вызывает трудностей, так же точно в философии искусства аналитического типа нельзя выяснить, что такое «красота», «восприятие» или «творчество», не пройдя через ряд предварительных этапов понятийной работы.
Философия права тоже не сразу приходит к понятию права или закона, хотя эти понятия ясны нам интуитивно, раз поддерживают наше благополучие, наших соседей и всего общества. Но если определить, что такое «сосед» и тем более что такое «общество», непросто и в рамках философии, и в рамках частных наук, как и определить, что такое «ясно» и «интуитивно», — то мы должны согласиться, что и понять природу правосудия мы сможем не сразу. На уровне интуиции мы понимаем, говорят американские философы, такое искусство: во всяком случае, музеи, когда закупают произведения для своих коллекций, на практике знают, что такое искусство. Но как толь ко мы начнем размышлять, что именно закупается при закупке произведений, вещь или ее репутация, закупается произведение или его контексты, становится ли в результате закупки произведение более завершенным и более действующим на зрителя или нет, то выясняется, что, пока мы не разобрались с составом произведения искусства, мы не можем говорить, что такое искусство.
Вопрос «что такое искусство?» оказывается важен в американской жизни, как и жизни других государств, например, Южной Кореи, где существуют налоговые льготы на покупку произведений искусства или поддержку искусства. Тогда вопрос, является это искусством или нет, оказывается правовым, и отсутствие его решения может привести к расстройству налоговой системы. То же самое можно сказать о грантах и резиденциях для художников — очевидно, что, хотя у нас есть интуитивное понятие о «художнике», оно не может быть решающим при спорных решениях фондов. Во всех странах чиновники обычно говорят о значимости искусства, что они не могут представить современное общество без искусства, фразы вроде «Чем был бы наш город, если бы не искусство, живущее в нем» звучат на любом континенте. Поэтому философское определение искусства требуется просто и для того, чтобы слова чиновников не расходились с делом.
Известны примеры неузнанного искусства, например, эксперименты, как всемирно известный музыкант-виртуоз спускался в метро и играл там, но никто не признавал в его игре то великое искусство, за звучание которого в концертном зале люди готовы выложить половину среднемесячной оплаты труда за один билет, — в метро же ему подавали разве мелочь. Равно как описание многих проектов в области современного искусства, например, перформансов Марины Абрамович, может не отличаться от описания бытовых сцен. Лев Толстой также описывал балет или литургию: как нелепое действие, не имеющее практического смысла, и тем самым ставил под вопрос значительную часть искусства. В своей книге-манифесте «Что такое искусство» (1897) Толстой объявлял блажью бездельников не только балет, но и поэзию: нельзя танцевать, идя за плугом, и интересно, что труд Толстого до сих пор часто цитируется в англоязычных дискуссиях по современному искусству.
Толстой мыслил вполне в духе своего времени, искавшего синтез искусств, например, поэзии и танца. От противного он невольно обосновал новую программу балета, которую исполнил Михаил Фокин: на место прежнего балета как ряда развлекательных номеров встал повествовательный язык, рассказ с помощью тела. Незаметные движения тела, хорошо отработанная пластика, стали не восхищать, а завораживать, как и положено в модерне. Впрочем, и в случае классического искусства мы сталкиваемся с тем, что такое искусство: например, иконы, которые были частью алтарей, или барельефы,
