— Кто! Разве ты не видел, как эта Саломонида почти насильно взяла у меня сюртук да шляпу и давай Бог ноги? Поневоле побежишь за нею. Да еще и угощай ее: выпила на мой счет три чашки шоколаду.
— Ну, за то я тебе, пожалуй, заплачу. Ведь, по-твоему, и в этом случае виноватый — я?
— Разумеется, ты. Ты не смел покидать ее…
— Да если она меня покинула? И кто вас знает: может быть, вы даже заранее сговорились с нею; я имею, в свою очередь, полное право ревновать к тебе.
— А что ж, — заметил политичный правовед, — ведь и Моничка в своем роде весьма и весьма аппетитный кусочек: ножка самая что ни есть миниатюрная, a coup de pied[79] высочайший. Умом она также перещеголяла Наденьку: отпускает такие каламбуры и экивоки…
— Так она тебе нравится?
— Да как же не нравиться…
— Так вот что: по старой дружбе я готов принесть тебе жертву — поменяемся нашими предметами; ты возьми себе Моничку, я возьму Наденьку.
— Нет, к чему? — отвечал в том же шутливом тоне правовед. — Я жертв не принимаю. Но послушай, друг мой, — продолжал он серьезнее, — опять-таки повторяю: ты слишком волочишься за Наденькой; когда я, по милости ее кузины, убежал от нее, ты также не смел оставаться с нею: этого требовала уже деликатность.
— Какую ты дичь городишь, душа моя! Есть ли в этом хоть крошка логики: ты побежал спасаться — беги, значит, и я. Да не хочу! Мне приятно под дождем. А кто ж виноват, что и Наденьке случайно нравится стоять под дождем?
— Так ты должен был, по крайней мере, держаться от нее в стороне.
— Какое тут держаться в стороне! Едва только сошлись мы с нею под деревом, как подоспели Змеин с Лизой; вчетвером и отправились далее. Сам ты знаешь, как неразлучны те двое. На мою долю оставалась, значит, одна Наденька, на ее долю — один я. Да что ж я отдаю тебе еще отчет! Очень нужно.
— Но ты, вероятно, наговорил ей кучу комплиментов: за чаем она просто-таки увивалась около тебя.
— А знаешь, почему?
— Потому, что это она подсунула мне тех тараканов, что наделали столько шуму. В благодарность, что я не выдал ее, она и полюбезничала со мной.
— Что она подсунула тебе тараканов, доказывает только, что она обращает на тебя внимание, и я сам был бы очень доволен…
— Если б и тебе их подсунули? Что ж, я, пожалуй, скажу ей.
— Нет, перестань острить. Но в том-то и дело, что она не только обращает на тебя внимание, а явно благоволит к тебе…
— Ты находишь?
— Cela saute aux yeux[80].
— Это меня радует: и она мне сильно нравится. Куницын высвободил руку из-под руки приятеля.
— Это еще что за новости! Она тебе не смеет нравиться!
— Ха, ха, ха! Не смеши. Разве можно кому воспретить восхищаться чем бы то ни было? Если б она была твоей женой, то и тогда я имел бы полное право находить ее милой, любезной, прекрасной. А теперь подавно. Знаешь, я хочу сделать тебе предложение: давай ухаживать за нею поочереди ты — сегодня, я завтра, ты послезавтра, и т. д.; в несколько дней окажется, на чьей стороне перевес; тогда другой отступится добровольно. По рукам, что ли?
— Вот выдумал! Как бы не так. Она уже по уговору моя, значит — и толковать нечего.
— Так слушай, милый мой. Ты сам согласен, что я нравлюсь ей более твоего?
— К чему же тогда наш уговор? Ты ей будешь только надоедать…
— Да уж она по контракту моя, а всякие контракты должны чтиться свято.
— Что ты за пустяки говоришь. Для чего заключаются контракты? Для какой же нибудь цели?
— Ну да.
— А если цель ими не достигается? Тогда они распадаются сами собой.
— Это все парадоксы, софизмы!
— Ни то, ни другое, а строгая логика. Так, стало быть, и знай, что наш контракт для меня уже не существует, и я вперед не намерен избегать Наденьку.
— Ты серьезно это говоришь?
— Еще как: с сжатыми губами, с сдвинутыми бровями; в темноте тебе только не видно.
— В таком случае… До сегодняшнего дня я считал тебя человеком порядочным, благородным; теперь принужден изменить свое мнение!
— Ты позволяешь себе личности; но ты разгорячен, и на сей раз я не взыскиваю. Сегодня нам, видно, не сойтись, так лучше — разойтись. До свиденпии.
Он протянул оскорбленному руку. Тот не взял ее и, пробормотав: "Ладно же!" — отошел поспешными шагами.
Весело посвистывая, Ластов побрел следом. Не доходя до отеля, увидел он сквозь окружающую темь особу в кринолине, следовательно, женского пола, прислонившуюся спиной к ограде. Он хотел пройти мимо.
— Неrr Lastow, — послышался тоненький голосок таинственной особы.
Молодой человек остановился.
— Никак вы, Мари?
— Я-с…
Говорящая подошла к нему на полшага, и при помощи слабого света, падавшего из ближних окон, он различил черты молодой горничной.
— Простите меня, господин Ластов, — начала она, — но я, право, не так виновата, как вы, может, думаете…
— Виноваты? В чем это? Я вас не понимаю.
— Да вот я насчет тараканов…
— Ба! Так это вы имели любезность препроводить их мне в карман?
— Простите, ради Бога! Я ведь не от себя, а по неотступной просьбе младшей Липецкой…
— Великодушно прощаю! — отвечал, смеясь, Ластов и сделал вид, будто хочет обнять ее.
К удивлению его, девушка не тронулась с места, а только прошептала:
— Ах! Увидят…
— Темно, никто не увидит, — успокоил он ее и уже смело обнял и поцеловал ее.
Пылая и трепеща, как осиновый лист, она с любовью прижалась к нему.
— Милая моя, ненаглядная! — шептал он, целуя ее и в лоб, и в глаза, и в губы.
Робко отвечала она его ласкам.
— Так вы меня немножко любите?
— Много, вот сколько! — отвечал он, распростирая в обе стороны руки.
— Но я простая, вы — барин… Вы не можете любить меня искренне, как следует… За что же вам и любить меня?
— Как за что? Такую-то милую, добрую? Ведь ты не случайно встретила меня, ты нарочно обождала меня?
— Да-с, но я хотела только попросить у вас извинения за тараканов. Я не знала, что вы такой неудержимый…
И стыдливо припала она к нему. Он с нежностью погладил ее по разгоряченной молодой щеке. В верхушках дерев зашелестел ветерок. Девушка переполошилась.
— Ах, кто-то идет! Прощай, мой милый, бесценный!
Она исчезла в темноте. Простояв несколько времени, как ошеломленный, на одном месте, Ластов неверными шагами направился к отелю. Тихо поднялся он по лестнице и вошел в свой помер. Змеин с книжкою в руках лежал уже в постели.
— Ты откуда? — встретил он товарища, когда тот, бросив на стол трость и шляпу, опустился, тяжело дыша, на диван. — Красный, как из бани. Верно, плясали или в горелки играли?
— Да, то есть нет…
Но Змеин, не обождав ответа, углубился уже в свою книгу.
XV
ЕСТЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ НАД УЛИТКОЙ И НЕОЖИДАННЫЙ ИСХОД ИХ
Сама судьба, казалось, взяла Куницына под свое крылышко, ибо на следующий же день доставила ему благовидный предлог к открытому антагонизму с его более счастливым соперником.
Около полудня несколько гостей пансиона R., в том числе и наши русские, предприняли, по обыкновению, маленькую прогулку сообща. На этот раз конечною точкою странствия был избран Гольдсвиль — небольшой холмик, также с развалиной на вершине, с которой имеется живописный кругозор на интерлакенскую долину.
Ластов, желая задобрить разревновавшегося правоведа, даже не поздоровавшегося с ним поутру, занялся было Моничкой, но та без околичностей отослала его к Наденьке, а к себе подозвала Куницына.
— Вчера при такой же прогулке вы занимали Наденьку; a present il n'est plus que juste de changer les roles[81].
Что мог ответить на это благовоспитанный молодой человек? Разумеется, ему оставалось лишь уверить, что он нимало не скучал и почитает за великую честь оказываемое ему барышней предпочтение.
Достигнув Гольдсвиля, общество, как резвое стадо диких коз, принялось врассыпную взбираться на лесистую вершину холма.
— Паладин мой, за мной! — крикнула своему кавалеру Наденька и, приподняв край платья, побежала вверх по самому крутому месту ската. Когда паладин поравнялся с нею, она слегка смутилась.
— Вы, Лев Ильич, не удивляйтесь титулу, которым я вас осчастливила; но каждая из нас имеет своего адъютанта. Лиза — Александра Александровича, Моничка — Куницына, я — вас.
— И я официально могу называть себя вашим паладином?
— Нет, к чему?.. Достаточно, если вы знаете это про себя, чтобы тем усерднее прислуживаться.
— Но всячески вы обязаны теперь дать мне в удостоверение моего звания вещественный знак.
— Какой это?
— Сорвать цветок и вдеть мне его в петличку. — Видите, какой вы ненасытный! Протянула вам палец — так подай и всю руку. Кода вы окажетесь паладином в полном смысле слова — un chevalier sans peur et sans reproche[82], тогда, быть может… Вы как долго остаетесь здесь, в Интерлакене?
