Дѣйствительно, глазами Василька говорила ея душа и сказывалась вся. И эти глаза понемногу проникали тоже въ душу всякаго. Даже тяжело бывало инымъ, какъ, напримѣръ, князю Глѣбу и подобнымъ ему, долго сдерживать на себѣ взглядъ княжны. Иногда онъ досадливо. отворачивался или говорилъ сестрѣ:
— Полно упираться въ меня. Чего не видала? Ну, гляди въ тетушку, а то въ стѣну. Совсѣмъ сдается, по карманамъ лазишь своими глазами. Тебѣ бы въ сыщики…
И дѣйствительно, взглядъ княжны упирался и тяготилъ князя, будто нестерпимымъ гнетомъ придавливалъ его. Когда же Василекъ опускала вѣки, когда на этомъ лицѣ потухалъ свѣтъ чуднаго взора, то вѣчно блѣдноватый обликъ лица, безъ капли выраженія въ чертахъ, не только терялъ всякій смыслъ, и свой чудный разумъ, но совсѣмъ мертвѣлъ.
У княжны Василька, кроткой, богомольной, добросердой къ бѣднымъ, всегда сочувствующей всѣмъ несчастнымъ, была теперь одна особо любимая молитва. Отъ этой молитвы вскорѣ послѣ ея выздоровленья, на первой недѣлѣ Великаго поста, въ первый разъ въ жизни, заискрились горькими, тяжелыми слезами ея красивые глаза…. Теперь молитву эту Василекъ повторяла ежедневно и утромъ, и ложась спать…. Молитва эта была: «Господи, Владыко живота моего». Самыя любимыя слова этой молитвы для Василька были: «Духъ цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія и любви даруй мнѣ!..»
И все это, просимое ею такъ часто и такъ горячо: и миръ души, и защита отъ назойливыхъ, но несбыточныхъ для нея мірскихъ надеждъ и мечтаній, и примиреніе съ незавидной долей — все было дано ей… И съ лихвою! Это все и говорило теперь о себѣ, свѣтясь лучисто во взорѣ ея, словно ліясь изъ глазъ и проникая глубоко въ душу всякаго человѣка.
Василекъ, любившая все и всѣхъ и находившая наслажденье въ заботахъ о другихъ, разумѣется, любила тетку и обожала младшую сестру. Пережившая въ уголкѣ своей горницы и въ церкви больше, нежели Настя въ гостяхъ, она скоро стала для младшей сестры не сестрою, а матерью, изрѣдка журившей любимое дитя, но ничего не видѣвшей въ немъ кромѣ достоинствъ.
Настю баловали всѣ. Тетка видѣла въ ней единственную надежду породниться съ сановитымъ и важнымъ человѣкомъ чрезъ ея замужество и, конечно, придумывала какъ бы разстроить завѣщанный отцомъ бракъ ея съ Шепелевымъ.
Братъ, если не любилъ ея по неимѣнію сердца, то всячески ласкалъ и баловалъ сестру, исполняя ея малѣйшія прихоти, но за это бралъ у нея тайкомъ и тратилъ все, что она получала отъ тетки. Кромѣ того, онъ надѣялся теперь, при совершеннолѣтіи Насти, еще болѣе выиграть отъ дружбы съ ней и, при появленіи въ Петербургъ жениха Шепелева, былъ первое время самъ не свой.
Настѣ, честолюбивой, надменной и тщеславной, тоже крайне не нравился суженый, пріѣхавшій изъ деревни и сидѣвшія еще въ званіи рядового преображенца, когда за ней въ церкви и на гуляньи въ новомъ саду ухаживали одинъ маіоръ гвардіи и даже одинъ нѣмецъ адьютантъ самого принца Голштинскаго, т. е. Фленсбургъ.
Однако за послѣдніе дни князь Глѣбъ вдругъ, къ великому удивленію Пелагеи Михайловны и Василька, началъ стоять за Шепелева горой, онъ даже радовался такой свадьбѣ и находилъ, что лучшаго жениха желать нечего, только бы чинъ ему поскорѣе дали.
Пелагея Михайловна, зная племянника, рѣшила, что это тоже «не спроста»; но объяснить себѣ или догадаться въ чемъ заключается тайна — она не могла. Оставалось держать только «ушки на макушкѣ», — что она давно, относительно Глѣба, и дѣлала.
Настя была смѣлаго, почти дерзкаго нрава, заносчивая, пылкая и въ то же время была вполнѣ подъ вліяніемъ брата. Она все менѣе и менѣе слушалась тетки, а въ особенности обожавшей ее сестры, которую, въ шутку, звала «наша инокина» или «мать Василиска» и полу-шутя, полу-серьезно уговаривала сестру идти въ монастырь. Къ жениху своему Настя, не смотря на согласіе идти за него, не смотря на тайные совѣты и уговоры брата, относилась все-таки небрежно, иногда даже оскорбительно.
На первыхъ же порахъ она объяснила Шепелеву, что ему слѣдовало бы жениться на ея сестрѣ, что это все равно, такъ какъ ихъ части материнскаго наслѣдства одинакія, а наслѣдство отъ тетушки она готова даже уступить сестрѣ, если онъ на ней женится.
Василекъ подозрѣвала, что сердце и голова Насти были уже заняты, были «на сторонѣ»; но кто былъ этотъ человѣкъ, ей въ умъ не приходило.
Не смотря на то, что самъ Шепелевъ не взлюбилъ свою нареченную, а Настя тоже всячески, сначала умышленно, а потомъ невольно отталкивала его отъ себя; не смотря и на желаніе тетки — имѣть болѣе вельможнаго зятя положеніе дѣла не измѣнялось. Шепелева и княжну называли и представляли знакомымъ, какъ сговоренныхъ еще въ дѣтствѣ покойнымъ отцомъ. Свадьба же ихъ должна была послѣдовать по полученіи Шепелевымъ офицерскаго чина.
Перемѣна въ мысляхъ князя на счетъ этой свадьбы была такъ неожиданна, такъ двусмысленна, что стала подозрительна даже и Шепелеву.
Почему не прочилъ князь любимой сестрѣ кого-нибудь изъ своихъ блестящихъ товарищей или изъ русскихъ офицеровъ Голштиневаго войска, или изъ придворныхъ? Это было для всѣхъ вопросомъ. Одна Настя на все пожимала нетерпѣливо плечами или усмѣхалась.
Князь объяснялъ это желаніемъ видѣть исполненіе воли покойнаго отца и тѣмъ, что полюбилъ Шепелева. И тому и другому — ни Шепелевъ, ни тетка, конечно, не вѣрили.
Юношѣ, разумѣется, не нравился князь, хотя будущій шуринъ былъ крайне ласковъ съ нимъ, и Шепелевъ старался дѣлать видъ, что вполнѣ радъ съ нимъ породниться.
Вновь прибывшій на службу недоросль изъ дворянъ не могъ, впрочемъ, безъ нѣкотораго рода уваженія смотрѣть на офицера въ положеніи князя, не могъ вполнѣ отрѣшиться отъ обаянія того, что князь былъ пріятель и участникъ всѣхъ затѣй Гудовича, генералъ-адьютанта императора и любимца графини Елизаветы Романовны Воронцовой.
Всему Петербургу было извѣстно, что князь Тюфякинъ-былъ очень близокъ съ Гудовичемъ, любимцемъ Воронцовой, который покровительствовалъ князю болѣе чѣмъ кому либо и звалъ своимъ другомъ, «князинькой» и «тюфячкомъ». Князя Глѣба поэтому звали въ Петербургѣ со словъ Гетмана: «фаворитъ фаворита фаворитки».
Князь былъ непремѣннымъ членомъ всѣхъ пирушекъ и дорогихъ раззорительныхъ затѣй Гудовича. Не будь на свѣтѣ старой дѣвы тетки, то, конечно, онъ добился бы опекунства надъ состояніемъ княженъ и все бы прошло сквозь его пальцы. И сироты княжны остались бы скоро безъ гроша, раззоренныя, благодаря всѣмъ этимъ затѣямъ придворнаго кружка любимцевъ государя.
Но противъ старой дѣвицы, имѣвшей много друзей въ Цетербургѣ, противъ «Кремня Михайловича», какъ звалъ ее князь Глѣбъ — трудно было бороться даже и Гудовичу, если бы онъ захотѣлъ услужить своему фавориту.
— Какъ бы намъ ее похерить? часто говорилъ Глѣбъ Андреевичъ другу и покровителю.
— Дай срокъ. Теперь нельзя, отзывался Гудовичъ. — Вотъ станетъ Лизавета Романовна императрицей — тогда и кути душа. Будемъ творить все, что Богъ на душу положитъ!!..
XVIII
Юношу Шепелева подмывало поскорѣе повѣдать въ семьѣ невѣсты приключеніе свое у принца, и въ сумерки онъ отправился съ Тюфякинымъ. Разсчетливость Пелагеи Михайловны, доходившая до скупости, побудила княженъ Тюфякиныхъ переѣхать, по смерти матери, и жить въ мѣстечкѣ Чухонскій Ямъ, потому что тутъ у тетки опекунши былъ свой домъ, старинный, деревянный, построенный еще при юномъ государѣ Петрѣ Алексѣевичѣ Второмъ. Домъ былъ окруженъ большимъ дворомъ и садомъ. Оврагъ, довольно глубокій для того, чтобы тамъ свободно могли скопляться сугробы зимой и бездонная грязь лѣтомъ, отдѣлялъ садъ отъ остальныхъ пустырей, раздѣленныхъ на участки. Нѣсколько лѣтъ позднѣе между Чухонскимъ Ямомъ и Петербургомъ долженствовало воздвигнуться Таврическому дворцу. Мѣсто это было не хорошее. Тутъ всегда водились головорѣзы.
День былъ ясный, тихій и морозный, и хотя юноша шелъ быстрой походкой, однако сильно озябъ и радъ былъ, завидя домъ.
Пройдя дворъ и поднимаясь уже на большое крыльцо дома, Шепелевъ увидалъ кучку людей направо у флигеля, гдѣ помѣщались погреба, молочные скопы, клѣти для птицъ и вообще всякія принадлежности дома. Среди этой столпившейся кучки онъ узналъ по стройному стану и по шубкѣ старшую княжну. Въ ту же минуту кучка двинулась къ нему. Княжна узнала его и издали кивнула ему головой. Онъ остановился и дождался.
Когда некрасивая княжна приблизилась со своей свитой, состоящей изъ бабы птичницы, казачка Степки, лакея Трофима и еще двухъ женщинъ, то Шепелевъ увидѣлъ въ рукахъ птичницы бѣлаго пѣтуха.
— Здравствуйте, тихо сказала княжна, улыбаясь и какъ бы смущаясь.
— Что это вы, княжна, по такому морозу на дворѣ дѣлаете? сказалъ Шепелевъ. — Сидѣть бы дома.
— Я и не собиралась было выходить, да несчастье случилось.
— Что такое?
— Да вотъ… бѣдный этотъ бѣлячекъ ножку сломалъ, показала она на пѣтуха, который въ рукахъ бабы какъ-то глупо вытягивалъ шею и таращилъ желтые глаза.
