— Вотъ это что, Дмитрій Дмитричъ, — тихо, почти шепотомъ заговорила Василекъ, слегка нагибаясь къ нему черезъ столъ и безсознательно разглаживая руками свернутое аккуратно чайное полотенце. — Они всѣ говорятъ, что мы все одно, что татары какіе или мордва. Они, видите-ли, ученые люди; и англичане и французы тоже у нихъ ученые и имъ — свой братъ. A мы, русскіе, совсѣмъ не люди для нихъ, а такъ татарва какая-то. И не только смѣются они надъ нашимъ русскимъ языкомъ, а и надъ вѣрой нашей насмѣхаются, это я вамъ вѣрно сказываю.
— Да, а небось лѣзутъ къ намъ, — чужую и ходячую фразу отвѣтилъ Шепелевъ. — Кто ихъ зоветъ, сами лѣзутъ. Дома-то у нихъ земли мало, хлѣба совсѣмъ нѣтъ; они изъ соломы да изъ отрубей хлѣбъ пекутъ себѣ. Вотъ дядя Акимъ Акимычъ сказываетъ, что процарствуй еще годковъ десять Лизавета Петровна, нѣмцевъ совсѣмъ-бы вывели и искоренили; а теперь пошло опять у насъ на старый ладъ. Не нынче-завтра закомандуетъ опять и Биронъ-кровопійца.
— Что вы, какъ можно! Государь никакъ не допуститъ его къ управленію. Онъ его такъ только выписываетъ изъ ссылки, чтобы Курляндію ему опять предоставить. За него вашъ же принцъ Жоржъ очень хлопочетъ. Мнѣ братецъ говорилъ.
— Нѣтъ, княжна, посмотрите, опять Биронъ властвовать будетъ. И экая обида, что не поколѣлъ онъ тамъ въ ссылкѣ!
Василекъ сдѣлала сильное движеніе рукой и осмотрѣлась въ горницѣ.
— Что вы это, Дмитрій Дмитричъ! Вы не очень такъ говорите, избави Богъ! Вы вѣдь вотъ недавно пріѣхали изъ деревни, не знаете, что въ Питерѣ можетъ случиться. Вы будьте осторожнѣе, а особенно на словахъ будьте осторожны, — какъ разъ попадетесь. Я вотъ знаю, что бывало въ столицѣ: за всякія пустыя рѣчи инымъ вырѣзывали языкъ, клеймили, на каторгу ссылали, въ Сибирь…. Помилуй Богъ! подслушаетъ кто и донесетъ!
И при этой мысли, что какое-нибудь подобное несчастіе можетъ случиться съ молодымъ человѣкомъ, блѣдное лицо княжны побагровѣло. Шепелевъ, смотрѣвшій въ эту минуту на нее, невольно подумалъ:
— Вѣдь вотъ ты добрая, сердечная, а ужь какъ ты дурна-то!
И онъ сталъ отчасти безсознательно разглядывать лицо княжны и мысленно повторялъ:
— Да! Ужь какъ дурна-то!
Женщина тотчасъ сказалась въ некокетливой дѣвушкѣ. Она сразу почувствовала и поняла и взглядъ молодого человѣка, и мысль его. Василекъ опустила глаза на бѣлую скатерть, подавила въ себѣ глубокій вздохъ и сердце ея, какъ всегда, тихонько, но больно сжалось. Она предпочитала, чтобъ ей говорили объ ея лицѣ, ея прошлой болѣзни, тогда она могла похвастать — это единственно, чѣмъ она хвастала — своей прежней красотой и могла отнестись къ этому, Какъ Божьему наказанію, велѣнью судьбы. Но когда кто-нибудь молча засматривался на нее и ничего не говорилъ, не спрашивалъ, княжнѣ становилось особенно тяжело. Что касается до этого молодого человѣка, съ которымъ она такъ недавно познакомилась, котораго считала полу-родней и быстро полюбила, то его внимательный взглядъ на лицо ея всегда поднималъ у ней на сердцѣ особенно тяжелое и горькое чувство.
Уже раза два или три случилось, что онъ всматривался въ нее такъ пристально и всегда послѣ бесѣды вдвоемъ. Какъ будто ему пришлось увлечься въ этой бесѣдѣ и вдругъ отрезвиться, вспомнить, что она такъ дурна и пожалѣть о нѣсколькихъ минутахъ ласковости и вниманія къ ней. Шепелевъ вдобавокъ ни разу не спросилъ ни у нея, ни у тетки, ни у невѣсты, когда и какъ княжна Василекъ подурнѣла такъ страшно. Лицо ея само за себя объясняло все, а когда могло случиться это несчастье съ дѣвушкой, было Шепелеву совершенно безразлично.
Василекъ поспѣшно встала, приказала убирать чай и вышла изъ комнаты, будто бы распорядиться по хозяйству.
Шепелевъ прошелъ къ печкѣ и прижался къ ней спиной, не смотря на то, что она была страшно раскалена.
— Что, зазябъ, что-ли? — выговорила Пелагея Михайловна.
— Нѣтъ, здѣсь тепло, а мнѣ на дорогу надо разогрѣться, идти пора.
— Да, ступай, дѣло позднее, ночное. A Настеньки и не жди, Богъ вѣсть, когда пріѣдетъ; съ братцемъ въ гости уѣхала. Ишь нынѣ времена какія пришли! Прежде великимъ-то постомъ изъ церкви не выходили, да постились-то душой и сердцемъ, а не животомъ. A у васъ теперь какой постъ? Ѣдите только постное, а на умѣ-то масляница. Я, голубчикъ, тоже не изъ какихъ богоугодницъ, тоже грѣшная. Но, вѣдь у васъ-то подобія никакого не осталось, — звѣри, а не человѣки. Да, впрочемъ, что же я къ тебѣ-то привязалась, ты вѣдь не питерскій. Ты малый — ничего, я тебя люблю, только молодъ ты очень, да и чина никакого нѣтъ. Когда еще ты въ офицеры-то выйдешь? Поди, лѣтъ черезъ восемь. Тогда Настенька совсѣмъ и старухой будетъ. Да! Ужь объ этомъ дѣлѣ, скажу я тебѣ,- не знаю, какъ и ума приложить къ нему.
Шепелевъ всегда, когда Пелагея Михайловна начинала разговаривать объ его предполагаемой женитьбѣ, молчалъ, какъ убитый, и это молчаніе краснорѣчиво говорило опекуншѣ, что и по его мнѣнію свадьбѣ этой врядъ-ли состояться.
Пелагея Михайловна разъ по десяти на день повторяла сама себѣ все то же разсужденіе:
«Батька покойный подъ хмѣлемъ выдумалъ эту свадьбу; мать покойница объ этомъ и не помышляла, ей было, голубушкѣ, не до дочерей; я бы этого не желала, хоть и добрый малый; сама Настя на него и не смотритъ; онъ насчетъ женитьбы молчитъ всегда, какъ удавленный, стало тоже не хочетъ! A вотъ бы… Да! Дорого бы я дала за это!» — кончала свое разсужденіе Пелагея Михайловна.
A то, что не договаривала даже себѣ опекунша — была ею недавно взлелѣянная и все болѣе укоренявшаяся въ ея головѣ мечта, выдать за сердечнаго и скромнаго молодого человѣка, вдобавокъ родовитаго и родственника покойной Мавры Егоровны Шуваловой, которая для Гариной была истинная сановница, — выдать некрасивую, по добрую и хорошую дѣвушку, ея любимицу, Василька.
Пелагея Михайловна уже рѣшила, что. она бы въ этомъ случаѣ все свое большое состояніе присоединила къ ея приданому, и этотъ ея милый «Василечекъ» сталъ бы страшнѣйшій богачъ. Но она боялась, что ни Шепелевъ, ни другой кто — честный малый — на ней не женится; а кто женится, такъ изъ-за денегъ, а такого и даромъ не надо. Вѣтрогонъ и мотъ какой-нибудь будетъ, нѣчто въ родѣ ихъ родного «киргиза».
— A гдѣ они? — прервалъ Шепелевъ раздумываніе Пелагеи Михайловны.
— Настенька съ братцемъ?! У Гудовичевыхъ. Тамъ, вишь, Лизавета Романовна будетъ ныньче. Такъ и любопытно Настенькѣ поглядѣть ее. A чего и глядѣть-то! Толстохарева, такъ что страсть. Во сто разъ дурнѣй моего Василька.
— A это кто такая? выговорилъ Шепелевъ.
— Кто, то ись?
— A это…. Лизавета, какъ вы сказываете? Даниловна.
— Лизаветато Романовна?! — И Гарина разсмѣялась. — Вишь не знаетъ! Ахъ ты. деревенщина! Неужто, ты по ею пору о Лизаветѣ Романовнѣ ничего не слыхалъ? О Воронцовой?
— Ахъ, Воронцова! — воскликнулъ Шепелевъ. — Какъ же! Она вѣдь… И молодой человѣкъ запнулся.
— Ну, то-то! Помалкивай! A то не ровенъ часъ, братъ, улетишь въ Пелымъ.
И Пелагея Михайловна, помолчавъ, покачала головой и прибавила:
— Да, мудреное дѣло. Какъ ни раскинь, все-таки удивительно выходитъ. Государыня этакая писаная красавица, про какихъ только въ сказкахъ описуется, а тутъ этакую себѣ выискать для любованія. Хоть бы еще ту сестрицу, что за Дашкова сбыли недавно; тоже неказистая; носъ-то, поди, что твой картофель пареный, но все-таки лицомъ много благообразнѣе. A вѣдь у Лизаветы-то Романовны все лицо, какъ съ морозу опухше, да и сама-то вся расползлась. Вотъ вы, мужья, каковы! И много я въ жизни видала: жена законная ангелъ и красота, а муженекъ-то прилипнетъ къ бабѣ-ягѣ какой или уроду. Вотъ я, старая дѣвица, мнѣ за полъ-ста лѣтъ, а лицомъ я была не хуже сестрицы покойной княгини. и состояніе мое было не меньше, когда насъ батюшка раздѣлилъ; а потомъ мое-то состояньице стало при порядливости и вдвое больше сестринаго. A никогда я замужъ не вышла. Ты какъ объ этомъ, Дмитрій, посудишь? Почему я въ дѣвкахъ сижу? Аль за мной ухаживателей не бывало?
Шепелевъ молчалъ и Гарина прибавила:
— И знаю я, что ты мыслишь. И врешь, родимый, врешь. Были за мной ухаживатели. Да какіе еще! И Куракинъ былъ, и Баскаковъ былъ, и нѣмецъ, что при кесарскомъ посланникѣ состоялъ, звали Христіанъ Морген…. Моргенштрю, что-ли! Или Моргенфрю! Тфу, не то! Ну, не помню! A нынѣшній фельдмаршалъ Никита Юрьевичъ, Трубецкой князь, два года за мной ходилъ, да таково вздыхалъ, что пыль подымалъ по дорогѣ. И ни за кого не пошла. Съ вами, ворами, нельзя водиться, съ мужчинами. Прости, голубчикъ, это я не тебя обругала, а всю, значитъ, вашу мужскую линію — вѣтрогонную…
— Вѣдь не всѣ же вѣтрогоны, выговорилъ Шепелевъ разсѣянно и будто думая о чемъ-то другомъ.
— Не знаю, можетъ быть, и не всѣ, да я-то такихъ не видала. Вашъ братъ до тридцати годовъ завсегда почти умница. а какъ ему четвертый десятокъ пойдетъ, такъ и начнетъ куралесить. Ну, вѣстимо, есть другіе, что чуть не съ пеленокъ буянствуютъ и дерутся и куражутся на всѣ лады. Вотъ хоть бы буяны Орловы или вотъ нашъ «киргизъ». Ну, нѣшто можно дѣвушкѣ изъ знатнаго семейства за него выйдти?
