Шепелевъ, окончательно прійдя теперь въ себя, обернулся съ своимъ новымъ знакомымъ и сталъ всматриваться въ нихъ. Оба офицера были дѣйствительно крайне моложавы, а второй, сейчасъ заговорившій, былъ замѣчательно красивъ собой. Не смотря на то, что мѣсяцъ скрылся снова за тучи, Шепелевъ могъ разглядѣть обоихъ, и лицо второго офицера показалось ему необыкновенно оригинальнымъ. Въ особенности большіе глаза и тонкія, черныя, какъ смоль, брови поразили его. Эти брови и глаза напомнили молодому человѣку портретъ пріятельницы его матери, который всегда висѣлъ у нея въ спальнѣ. А пріятельница эта была родомъ не русская, а грузинская княжна.
«Совсѣмъ та матушкина пріятельница, — подумалъ Шепелёвъ. — Красавецъ офицеръ! Вотъ кабы мнѣ быть такимъ!»*
Офицеры зашептались снова между собой и вдругъ опятъ начали смѣяться. Въ эту минуту мѣсяцъ скользнулъ изъ-за облака, и на улицѣ стало снова свѣтло, какъ днемъ.
— Ну, однако, послушайте, сударь солдатъ, выговорилъ первый офицеръ. — Садитесь, какъ слѣдуетъ, лицомъ къ конямъ. Нечего насъ такъ разглядывать. Сглазите, пожалуй, вмѣсто благодарности, что мы васъ захватили.
Шепелевъ отвернулся, какъ ему приказывали, и вдругъ странная мысль пришла ему въ голову. Ему показались эти офицеры подозрительными.
«И совсѣмъ будто по пятнадцати или четырнадцати лѣтъ каждому», подумалъ онъ.
Между тѣмъ, начались улицы Петербурга, дорога сдѣлалась сразу вдвое шире. Кучеръ припустилъ тройку во всю рысь, и воскликнулъ:
— Эхъ! не любо безъ бубенчиковъ. Точно вотъ воры ѣдемъ, ворованное веземъ; либо конокрады, чужую тройку угнали.
— Я тебѣ ужь сказала, не болтай, — раздался строгій голосъ второго офицера.
И затѣмъ тотчасъ-же Шепелевъ услыхалъ за спиной своей новый звонкій залпъ хохота.
— Я тебѣ сказалъ, не болтай, — повторилъ-тотъ же красавецъ офицеръ. — Еслибъ я былъ гнѣвный баринъ, я бы тебя за болтовню прогналъ, — продолжалъ офицеръ, какъ бы умышленно громко и съ разстановкой, будто желая обратить вниманіе на свои слова.
Шепелевъ, сидѣвшій рядомъ съ кучеромъ, замѣтилъ. какъ тотъ ухмыльнулся и потрясъ головой, какъ бы говоря:
— Охъ ужь вы, затѣйники!
Они ѣхали шибко и вскорѣ были ужь около Итальянскаго дворца. Затѣмъ повернули на Невскій проспектъ и быстро доскакали до площади, гдѣ налѣво показалась небольшая церковь — казанскій Соборъ. Здѣсь, тотъ-же красивый офицеръ, очевидно, владѣлецъ саней, остановилъ кучера и обратился къ Шепелеву.
— Ну, господинъ солдатъ, слѣзайте и бѣгите домой. Шибко бѣгите, вамъ надо согрѣться. A то застудитесъ и заболѣете, и умрете! И тогда не стоило мнѣ васъ спасать.
— Слушаю-съ.
— Вамъ непремѣнно надо жить, я вамъ это приказываю! полушутя вымолвилъ офицеръ, когда Шепелевъ слѣзъ съ облучка и сталъ предъ санями.
— Спасибо вамъ, господа; отъ всей души благодарю, съ чувствомъ вымолвилъ Шепелевъ, кланяясь. — Если бы не вы. Богъ вѣсть, что бы было. Убили бы, пожалуй, меня.
Красивый офицеръ наклонился изъ саней и протянулъ Шепелеву руку. Юноша, привыкшій, по обычаю, цѣловаться, здороваясь и прощаясь, или просто кланяться, не зналъ, что значитъ эта протянутая рука.
— Дайте руку, сказалъ офицеръ.
Шепелевъ, недоумѣвая, протянулъ руку и маленькая ручка сжала ее. И не выпуская ея, офицеръ проговорилъ съ своимъ страннымъ акцентомъ:
— Послушайте, если мы съ вами гдѣ-нибудь встрѣтимся, то вы не дивитесь и не ахайте! Потомъ, объ этомъ случаѣ не только не говорите при мнѣ, но даже не кланяйтесь мнѣ и не узнавайте меня, будто я вамъ незнакомъ и будто никогда мы съ вами не видались. Поняли вы меня?
— Понялъ, недоумѣвая и нерѣшительно произнесъ Шепелевъ.
— И не кланяйтесь и ничего не говорите со мной.
— Слушаю-съ.
Офицеръ принялъ руку и погрозился пальчикомъ со словами:
— Если вы не исполните этого, меня узнаете, разболтаете все, то вамъ будетъ очень дурно! Я извѣстенъ лично государю, тотчасъ же ему пожалуюсь, и васъ вышлютъ вонъ изъ столицы. Клянусь вамъ Святой Маріей, что я не шучу. Такъ вѣрно, все исполните?
— Будьте покойны. Да мы нигдѣ, никогда и не встрѣтимся. Я нигдѣ не бываю и никого не знаю. Ни единой души не знаю во всемъ Петербургѣ.
— Вотъ какъ? Почему-жъ, господинъ-нелюдимъ?
— Я только очень недавно пріѣхалъ въ столицу поступить на службу. A родни у меня здѣсь нѣтъ. Прежде у меня была родственница въ Петербургѣ, Мавра Егоровна Шувалова, пріятельница покойной государыни. Она была рожденная Шепелева, и мое имя тоже Шепелевъ. A теперь я ни души не знаю и мы, вѣрно вамъ сказываю, нигдѣ повстрѣчаться пѵ можемъ.
Шепелевъ замолчалъ, а офицеръ пристально смотрѣлъ на него своими красивыми глазами и будто раздумывалъ о чемъ-то. Этотъ юноша рядовой, совершенная противоположность его самого, т. е. бѣлокурый и голубоглазый красавецъ, очевидно, теперь привлекъ вниманіе черноброваго офицера.
— Неужели вы во всей столицѣ совершенно никого не знаете?
— Ни единаго человѣка изъ чужихъ. Только дядя Квасовъ, у котораго я живу, да одинъ рядовой нашего полка, съ которымъ познакомился на дняхъ, а больше ни души не знаю.
— Вы и живете у этого дяди? Какъ вы сказали имя?
— Квасовъ. У него и живу.
— Гдѣ?
— На квартирѣ около ротнаго двора… Ахъ еще есть! ахнулъ вдругъ Шепелевъ. — Невѣста моя…. ея семейство.
— Вотъ какъ! вымолвилъ, звонко разсмѣявшись, офицеръ. Про невѣсту и забыли. И, не спуская глазъ съ лица Шепелева, онъ снова будто задумался вдругъ объ чемъ-то внезапно пришедшемъ на умъ.
Но тотчасъ прійдя въ себя, онъ выговорилъ:
— Ну, Степанъ, ступай домой! Прощайте, господинъ женихъ. Помните вашу спасительницу отъ грабителей.
Сани тронулись, Шепелевъ стоялъ и смотрѣлъ, недоумѣвая. Вдругъ ряженая красавица обернулась изъ саней къ нему и крикнула, когда лошади уже подхватили:
— A можетъ быть и до свиданья!
Затѣмъ Шепелевъ услыхалъ тотъ-же смѣхъ веселый и громкій. Сани скрылись, а молодой рядовой все стоялъ неподвижно на томъ-же мѣстѣ, не смотря на пробиравшій его морозъ, и, наконецъ, выговорилъ:
— Вотъ удивительное происшествіе! Вѣдь это еще удивительнѣе, чѣмъ миска на Голштинцѣ! Еще занимательнѣе самого даже моего нихтмихта. Разскажу дядѣ. Ахъ нѣтъ, ужъ лучше не разскажу, обожду, а то вѣдь какъ грозился! Чудные офицеры, точно будто барыни ряженныя… A что если и впрямь барыни, а не офицеры? Вѣдь онъ и сказалъ: спасительницу помнить, стало быть, кого же… его самого. Стало быть, онъ выходитъ: она. Вотъ ужь это подлинно, настоящія чудеса!!..
Однако, не смотря на мечтанія молодого малаго, морозъ окончательно пробралъ его, и онъ съ мѣста бросился бѣжать, во весь духъ къ квартирѣ дяди. И только пробѣжавъ около версты, онъ почувствовалъ, какъ члены его полузамерзлые снова отошли, и снова ему стало немного теплѣе.
Разумѣется. когда Акимъ Акимычъ встрѣтилъ племянника на крыльцѣ, полуодѣтаго. красноносаго, посинѣлаго, то ахнулъ и вскрикнулъ:
— A тулупъ?!..
— Сграбили, дядюшка! почти весело воскликнулъ Шепелевъ, врываясь, мимо Квасова, въ теплый корридоръ.
— Какъ сграбили?
— Да такъ, дядюшка, сняли; спасибо, самъ цѣлъ ушелъ, да не замерзъ на дорогѣ.
— Въ Чухонскомъ Яму?
— Да, дядюшка.
— Ну, и чудесно! Вотъ теперь безъ теплаго платья и маршируй, озлобился Акимъ Акимычъ.
— Другое сошьемъ. Что жъ дѣлать…
— Другое! Нѣтъ, шалишь… не дамъ. Въ поставщики Чухонскому Яму идти хочешь! Вѣдь опять снимутъ, коли по ночамъ будешь болтаться къ невѣстѣ. Скажи на милость, — обида какая! воскликнулъ снова Акимъ Акимычъ.
Не смотря на распросы дяди, Шепелевъ ни слова не проронилъ о своей удивительной встрѣчѣ и спасеніи.
XXI
Шепелевъ даже во снѣ увидѣлъ ряженаго офицера, даже какъ видѣлъ! Офицеръ этотъ поцѣловалъ его…. Шепелевъ ахнулъ и проснулся отъ волненія. Съ этого дня и часа юноша не переставая сталъ думать о незнакомкѣ, поразившей его своей красотой. И разумъ, и сердце были сразу порабощены ею…
Утромъ, послѣ ротнаго ученья и послѣ перваго урока нѣмецкаго языка у Державина, Шенелевъ, проходя дворъ, былъ вдругъ остановленъ капитаномъ своего полка Пассекомъ. Этого офицера онъ только видалъ, но никогда не случалось ему съ нимъ разговаривать.
Шепелевъ зналъ, что это одинъ изъ лучшихъ и уважаемыхъ въ полку офицеровъ. Пассекъ же зналъ, что новый рядовой тоже изъ дворянъ и живетъ у вновь переведеннаго къ нимъ лейбъ-компанца Квасова, котораго онъ не взлюбилъ и съ которымъ онъ былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Случилось это вслѣдствіе чрезмѣрной строгости Квасова къ солдатамъ, которыхъ вообще офицеры держали крайне свободно и даже чрезъ мѣру баловали всегда.
Первый офицеръ полка, недавно произведенный государемъ въ подполковники, генералъ-прокуроръ и фельдмаршалъ старый князь Никита Юрьевичъ Трубецкой и всѣ старшія офицеры подавали примѣръ легкаго отношенія къ тому, что недавно, по примѣру Фридриха, стали называть заморскимъ словомъ и говорили: воинскій дисциплинъ. У русскаго человѣка въ родномъ языкѣ — и слова такого не нашлось.
