Перехитрили серенького кулика. Кулик родительствовал в одиночестве. Поставили против гнезда камеру с длинным объективом. Коля застыл около нее, а я побежал за куликом, делая вид, что попался на его удочку. Отбежав солидное расстояние и убедившись, что я обманут, кулик, стараясь быть незаметным, окольной дугой вернулся на гнездо. Заработал «конвас». Кулик вытянул шею и повернул в профиль головку, вглядываясь в незнакомый грохот... Инженеры, когда вы сделаете бесшумную камеру?!
Возвращаемся со съемок в лагерь, видим — пасутся две лошади и жеребенок, а якут, с головой, повязанной платком, выпрастывает сеть. Хорошего человека видно издалека. Мы познакомились с рыбаком Иваном — тишайшим существом с застенчивой улыбкой. В его точных, скупых, целесообразных движениях, когда он выпутывал рыбу, или седлал лошадь, или скользил в ветке, в его отношении к нам, понимающем и уважительном к нашей работе, как ко всякой работе вообще, была удивительная естественность. Через несколько дней Иван незаметно исчез — повез на лошадях рыбу в Бёрёлёх.
Своим падением с неба мы сразу заимели себе недруга и соглядатая. Некая птица, внешне похожая на чайку, одинокая, без определенных занятий, имела, судя по всему, местом своего пребывания ту кочку, где мы поставили палатку. Заняв удобную во всех отношениях позицию на холмике за протокой, она наблюдала оттуда за нами часами, силуэтясь на фоне неба. Частенько делала она плавные облеты вокруг лагеря, кося на нас внимательным и, нам казалось, всевидящим оком.
Выдалась туманная ночь. На своей кочке «чайка» на фоне багровых ползущих кос тумана выглядела чрезвычайно выразительно. Поставили кадр на крупный план и ахнули от восторга. Но то было просто эффектное фото. Чтобы получился кинокадр, решили спугнуть птицу выстрелом из мелкашки (крики и активные жесты действия не имели) — спугнуть, а пока она летает, включить камеру, чтобы она, присев на холмик, заполнила пустой кадр. Две репетиции наш недруг правел профессионально, не выходя даже из фокуса при посадке. На третий раз, когда застрекотала камера, он, сделав над камерой ехидный круг, скрылся за перешейком, оставив нас на бобах. Особенно издевательскую шуточку он придумал напоследок. Когда на косе большого озера мы снимали последний лед, прибитый волнами к цветам на берегу, птица упала с неба в кадр, хоть ее никто не просил, упала нагло и вызывающе, зная, что мы не захватили с собой ружья...
Поход за перешеек, по излучине к дальнему мысу, совершали мы для очистки совести, как прощальный обряд. Бросок в тундру не принес удачи. Пришел июль. Я смотрел на последние серые обломки льда, прибитого к мысу, с грустью. Еще неделю назад лед покрывал половину озера. Я поймал себя на мысли, что цепляюсь за тающие обломки надежд на встречу с птичкой...
Приближалась полночь, солнце раздумывало, не уйти ли за горизонт; голодные, усталые, разжигали мы в лагере костер, когда, как оглашенный, возник вертолет, сделался страшенный шум и вихрь, понеслась мелочь всякая в озеро, сорвало палатку — насилу удержали, выпрыгнули улыбчатые летуны, сказали: «Раз-два!»
Она
В Чокурдахе оставалось одно: уцепиться за соломинку. За оброненное кем-то мимоходом еще по прилете нашем из Москвы название. Озеро Хамсалаах, что означает Курительная Трубка. Пошли к Георгию Степаненко — экономисту совхоза. «В прошлом году, — говорит, — видал. Как добираться? На лодке не пройти — вода спала. На вездеходе».
Вечером заходит к нам водитель вездехода Перышкин. «Где же вы весной были?» Отглаженный, веселый, чистый. «А сейчас?» — «Не знаю... — улыбается широко, славно. — Хамсалаах? Ладно. Попробую. Завтра с утра...»
Игорь не поехал с нами. Игорь остался в Чокурдахе. Игорь заявил, что он не верит в птичку. Игорь сказал, что ему, директору фильма, по делам надо лететь в Москву...
Путь на Хамсалаал — пологие и крутые подъемы и спуски. Иногда вездеход карабкался в гору градусов под 45. Топкие ложбины едва не засасывали машину с потрохами. Свыкшись с представлением о тундре, какую видели у озера Бюгючэн, мы удивлялись ползущим навстречу сопкам. В глубоких впадинах, слева и справа, далеко внизу, приоткрывались чаши озер. Если над озером кружились чайки, Перышкин останавливал машину, и мы вглядывались в реющие белые точки. Двигались долго плоскогорьем — «тили, тили» — «пью», пока оно не надломилось, перейдя в лощину с крупным ивняком. Подкатили к озеру, окруженному высокими холмами. По весне озеро, должно быть, заполняет всю обширную котловину, но сейчас меж открытых вод были большие луговины. Вездеход прошел берегом озера по такой луговине и остановился у старой сломанной косилки. Кругом валялись железные бочки из-под бензина. Несколько лет назад у совхоза здесь был сенокос. Мы прибыли на Хамсалаах...
«Не видать, — сказал Перышкин, осмотревшись, — а должны бы быть...» — «Где уж тут, — думал я, — с косилкой да с бочками».
«Да-а-а», — протянул Коля, щурясь на пустое небо. Нехорошая подспудная скука подкатывала к сердцу. Мертвое озеро. Единственную птицу гагару высмотрели в бинокль. Посмотрел в бинокль и Перышкин: «Не видать», — повторил он. «Должны бы быть, — твердил я себе упрямо, — должны бы быть, должны бы быть».
Перышкин вскинул на плечо дробовик: «Попробуем на всякий случай пройтись...» Луговина перешла в перемычку между озерами. Перемычку пересекала глубокая канава. Тотчас мелькнуло в голове, что, если вода в канаве окажется выше сапог, мы вернемся — и все, если ниже, то есть надежда. Отогнули сапоги до пуза. Придерживали за петли. Осторожно, чтобы не поднять волну, переступали ногами. Вода дошла до самого верха сапог... и начала опускаться. «Дня три назад, — сказал Перышкин, — не прошли бы...»
Километра два протопали в сторону от озера. Ни птичий не попалось. И вдруг... Издалека. Навстречу. Прямо на нас. Одна. Считанные те секунды, как сердце, бьются в памяти. Она зависла, повернув голову, глядя темным глазом — шагах в десяти впереди над нами. Я разом навел бинокль на резкость. Черное кольцо ударило, как молния.
— Стрелять? — спросил Перышкин.
— Да! — вырвалось у меня непроизвольно. Потом я не раз с ненавистью к себе вспоминал об этом миге. Но сейчас думал лишь об одном — как остановить ее, убедиться в том, что это... ОНА.
Громыхнул выстрел. Она упала к нашим ногам. Я поднял пробитый дробью безвольный комок. Нежнейшие розовые перья теплились под рукой... Облака затянули солнце, но неплотно. Легкая тень покрыла котловину...
...А вот и место, откуда она поднялась. Посреди озерца, на островке, как на выставке, мы увидели шесть таких же птиц... Островок составляли нагроможденные половодьем прошлогодние, сухие, ломкие стебли. Их зеленые прообразы торчали рядом из воды — рослые, мясистые, схожие с репейником, цветы ядовитого вида, с крупными ярко-желтыми шапками. То в одиночку, а то плечом к плечу, длинные эти дылды придавали озерцу театральный нильский колорит. Вокруг островка с птицами, не решаясь перейти небесно-голубую полосу воды, как застенчивые поклонницы, качая белыми головками, толпились сонмы пушицы. Чем дальше от чистой воды, тем охотней терялась пушица в сочной зеленой осоке.
...Солнце уходило за облака. Светлые стебли жухли. Дылды мрачнели. Голубая вода линяла. Осока темнела. Приходил вечер. Мы замерли на пороге неведомой страны. Мы стояли по пояс в осоке. Под ногами была вода. Впереди кланялись во все стороны шарики пушицы, а за ними вдалеке, такой же величины и такие же белые, маячили шарики птиц. Мы попали в сказку...
Опасаясь, что призрак улетучится, мы с Колей стали сомнамбулически двигаться к центру озера, не сводя глаз с белых шариков. Еле вытаскиваем ноги из засасывающего ила. Вода подымается к крайним для сапогов пределам... Шарики постепенно становятся существами.
Уже невооруженным глазом видно, что есть птицы совершенно белые, а есть розоватые разной степени интенсивности. Передаст ли пленка этот воздушный оттенок? По мере нашего приближения состав и количество экземпляров на «выставке» меняется. Одни улетают, другие прилетают. То их четыре, то семь. Застываем и ждем ассистента оператора Володю: идет от вездехода согнувшись, на плече штатив, в руке кофр с объективом 500...
Казалось, птицы сидят, греясь на солнышке, покойно и блаженно сидят на яйцах. Но они стояли на своих красных лапках, скрытых издалека навалом стеблей. Их покинула дремота, когда они заметили нас. Переступали с лапки на лапку. Грациозно наклоняли головки. Смотрели то тем, то другим глазом. Застывали в профиль. Громко высказывались и по отдельности и вместе. Удивленные не меньше нашего, они явно впервые видели людей. Перед ними из воды в десяти шагах торчала тренога со стрекочущей головой. У треноги колдовали трое с пылающими взорами. Осталось две птицы. Разглядев их внимательно мы признали в одной, розовой, самца, а в другой, белой, самку. Они разнились меж собой неуловимо, когда были раздельно, и определенно, когда были рядом, — как голубь и голубка... Совершенно обезумев, мы сделали еще два шага вперед и направили свою пушку на розовую птицу в упор...
