На гнездовье сумели мы почувствовать, что работаем не в мастерской, а в храме. Мы гордимся этим. Ни одна чайка не была больше убита. Ни один птенец не пострадал. И все-таки иногда я думаю: а не запала ли в птичье сознание та июльская неделя? Выветрился ли ужас из памяти их? Прилетят ли они еще на Хамсалаах?
Вернемся в мастерскую... Идет охота за падением птицы в гнездо. Издалека-то издалека, а птица видит нас. Видит и потому обманывает, кружит и кружит над озером, висит над островом, порхает над другими островами для отвода глаз, путает, крутит, вертит, делает что хочет и в невозможный момент в невозможном месте исчезает в траве. Сколько пленки извели мы, чтобы поймать драгоценный сей миг! Но попробуй угадай, когда он случится. И Коля ведет панорамную ручку штатива вправо-влево, вверх-вниз и по диагонали, не выпуская птичку из поля зрения, и пытается догадаться, когда же, когда ж... Кроме адского терпения, нужна пленка. Много пленки. Столько, сколько имеет писатель чистой бумаги. И тогда рано или поздно движение будет схвачено. Неизбежно. Эти вот движения (птицы ли, мысли ли на человеческом лице) делают документальный фильм не набором оживших фотографий, а событием, доносят дыхание жизни... Падение розовой чайки в гнездо снять нам не удалось. Не сумели? Не повезло? Мы-то знаем — все дело в пленке.
Рассказывая о жизни на Бюгючэне, я упоминал птиц с черными шапочками — чепчиков, или, как мы их называли, мартышек. Розовые чайки в воздухе удивительно их напоминали. Те же сильные, неторопливые взмахи крыльев, та же волнистая линия полета, то же зависание на одном месте — голова опущена, те же молниеносные падения к воде или в траву, те же вертикальные вертолетные подъемы, такое же страшноватое по осмысленности рассматривание человека в воздухе...
На голову мартышки надета бархатная шапочка, так что черный глаз, чуть прикрытый ею, поблескивает дьявольской искрой. Длинный крепкий вишнево-красный клюв — не милый носик, как у розовой чайки, а атакующая неделимая часть головы. Серебристо-серые крылья оттеняют белизну поджарого корпуса на коротких красных лапах. Птенчик — вылитый отец и мать (которых мы, кстати, не научились различать). Твердо выраженная белая грудка и непомерно большой клювик делали его при отсутствии крыльев опять-таки дьявольски потешным...
...Мы сделали еще один, роковой шаг. В семье началось смятение. Один за другим родители поднялись в воздух. Птенчик плюхнулся в воду, с перепугу сделал дугу, выбрался на стебли, мокрый и жалкий, и беспомощно пискнул. Мартышки, висевшие над островком, пошли в атаку. Мы опешили. Они пикировали на нас и лишь в последний момент, угрожающе протрещав крыльями, переходили в бреющий полет. Одна сменяла другую. Коля, понимая, что другого случая не будет, взял камеру в руки и начал «расстреливать» бесновавшихся птиц в упор. От рокота камеры мартышки обезумели. Быстрота их маневров, шум крыльев, ожесточение нарастали. Мы оказались в центре сумасшедшего смерча. Пике становились все страшней... Володя отмахивался, осыпая мартышек последними словами. Я начал было пятиться назад, а ноги увязли в иле, когда одна из дьявольских атак кончилась тем, чем и должна была кончиться, — птица тюкнула меня по затылку, и весьма ощутимо. «Получил, — сказал я себе, покидая поле боя, — так тебе и надо...»
Любуясь летающими, пронизанными солнцем мартышками и розовыми чайками, я невольно сравнивал их «конструкции». Опираясь на один принцип полета, они тем не менее являются воплощением конструкторской мысли разных «бюро». У мартышки очень длинные узкие крылья, маленькие корпус и голова, расщепленный, как у ласточки, подвижной хвост — это «машина» со ставкой на маневренность, быстроту и дальность. У розовой чайки крылья отнесены назад, а относительно крупный веретенообразный корпус подвешен к ним, как у наших АНов, — это «машина» для полярной авиации с устройством против оледенения, рассчитанная на работу в суровых условиях Арктики.
Из книг я узнал, что мартышка, она же полярная крачка, зимует в южном полярном море, совершая рекордные перелеты: крачек видели у берегов Антарктиды! А еще узнал я, что в тех нескольких случаях, когда ученые были на гнездовье розовой чайки, непременно встречали там и семью полярных крачек... Нет пока этому объяснения, как нет объяснения ожерелью или черной шапочке... Озеро, опушенное пушицей, — не один ли голубой льдистый сон, пригрезившийся птицам где-нибудь южнее барьера Росса и севернее Северной Земли?
Их было семь пар — розовых чаек на гнездовье...
Мы приметили один остров, над которым кружила птица... Где-то тут, в высоких травах, гнездо. Но где? Птица перепархивала, не то отвлекая нас, не то успокаивая птенцов. Мы отыскали их по жалобному писку. Собственно, никакого гнезда не оказалось. Раздвинув траву, увидели примятую крошечную сухую площадку, окруженную плотной стеной осоки и пушицы. На площадке сидели два птенца — два очаровательных пушистых комочка неопределенного буроватого цвета, в темных крапинках, с черными шариками глаз. Птенцы тотчас стали проворно тыкаться в траву, пытаясь уйти, и стоило усилий и расторопности придержать их. Один все же вырвался, и не успели мы опомниться, как он протаранил несколько метров осоки, скрытый ею до воды, и мы заметили его, когда он уже стремглав несся по озеру, которое он видел впервые в жизни...
Мама была в смятении — да, одна мама... Позже, вспоминая события на гнездовье, мы поняли, что случайно нашли именно тех птенцов, отца которых мы убили. Именно к этому острову приблизились мы с Перышкиным в первый день, и глава семейства, обеспокоенный непрошеными гостями, поднялся нам навстречу...
Мама кружила над нами, кричала, причитала, пикировала, но не с ожесточением, как крачки, а с отчаянием. Она плавала вокруг острова в двух шагах — рукой подать — от нас, и в ее бесстрашии, в ее судорожных метаниях, в печальном глазе сквозила такая душераздирающая, понятная, человеческая, материнская мольба, что меня брала оторопь... ...Я держал в руках второго птенца — мои ладони и сейчас, когда я пишу, помнят — нет, не дрожь воробышка, еле-еле душа в теле, а настырную силу, несоразмерную с тщедушностью бескрылой крохи. Да, я знаю теперь, почему поединок розовой чайки с полярной ночью кончается в пользу птицы. Я передал птенца Володе, тот выпустил его в осоку, и на сей раз птенец совершил свое водяное крещение таким образом, что оно в точности будет повторяться впредь всякий раз, когда на экране будет идти наш фильм.
Птица полярной ночи
Так вот она какая... Я не искал бы ее, зимуй она на юге. Откуда взяла она свой цвет? Как мог случиться такой среди лютых морозов и метелей? Я слышал о красном снеге высоких широт — он так же легендарен в Арктике, как и эта птица, не отблеск ли красного цвета в ее оперенье?.. Со сложенными крыльями она не она. Без неба нет ее. А в небе она немыслима без земли, без лазурного озерца, дающего ей пищу, без хоровода преданной ей пушицы, без этих розоватых стеблей, бросающих на нее такой отсвет, что кажется, ее цвет — от них. В полярном море она заставит обратить внимание на зеленоватый лед, оттеняющий ее. Серые тучи станут фоном ее полета...
И вместе с тем она дитя Севера, как песец, как белый медведь. Есть в ней могучая лапидарность ледяной пустыни. Ни с чем не сравнимая экономность, ясность. Скажете, зачем ей черное ожерелье? Говорят, в зимнем наряде его нет, но кто видел розовую чайку зимой? А если это правда, то зачем надевает она его на лето? Неужели для красоты? Не кольцо, не ошейник, не поясок, а ожерелье. Оно не охватывает горло, а свободно лежит на груди. Ожерелье так красит ее...
Наваждение кончилось, превратившись в несколько коробок пленки. Можно поставить и точку. Исподволь, вроде бы и без твоей воли, теснит прочие мысли новое увлечение. Откуда оно берется? Как складывается?
Виктор Зак, кинорежиссер
У костра
Еще издалека майор Синицын увидел гревшегося у костра солдата. Костер едва дымился. Красные угли, казалось, только что были выброшены из печи на снег.
Солдат сидел на бревнышке, зажав между коленями винтовку, и глядел на угли. На шапке его светилось морозное солнце. Полы старой шинели глубоко лежали в снегу. Должно быть, сидел солдат так давно. Давно улыбался огню, давно с кем-то мысленно разговаривал.
Майор Синицын остановился в нескольких шагах от солдата. Людей после прошедших боев осталось маловато, и многих комбат знал в лицо. Но вот этого, что сидел у костра, он не сразу узнал. Конечно, майор мог бы подойти и спросить, кто такой и из какой роты. Да только красиво сидел человек, окруженный белыми деревьями... Не хотелось трогать его.
Неслышно пробравшись в свою землянку, майор перебрал в памяти всех, кого знал в батальоне. Похож солдат был на одного паренька из третьей роты, но ведь того паренька ночью убило. Майор хорошо помнит.
