— Связь есть?
— Так точно, товарищ майор.
— Вот молодцы у меня ребята! Орлы! Ну-ка дай мне штаб!
Приставит он к уху трубку:
— Где же штаб? Что-то я не слышу!
— А вот он тоненькую дает настроечку, слышите?
— Э-э, да я вижу, вы не орлы, а голуби. А голубь — птица не военная. Нет, дорогой, ты эту музыку брось! Мне нужно, чтобы голосом можно было разговаривать. Вот так. Через час приду, чтобы связь была. А то у тебя здесь шум да треск какой-то. Ты уж ручки всякие поверти, чтобы связь была!
Но связь была, мы с Вовиком пробивались друг к другу через тяжелый заполярный эфир, через тысячи помех, неудобств, мороз и бессонницу. Связь была — и это главное. А раз так, то мы в прекрасном настроении возвращались домой на своем вездеходе, предполагая сегодняшней ночью в первый раз за две недели прикоснуться к простыне. Но за пятнадцать километров до города у нас кончилось горючее. Мы улеглись на наст у обочины дороги и стали поджидать какого-нибудь добряка. Через двадцать минут около нас остановилась машина.
— Что, связь, загораем?
Пока шофера договаривались, к нам спрыгнули два солдата.
— Махорочкой мы у вас, ребята, не разживемся?
— Есть малость.
Мы им отсыпали махорки.
— Телефонисты?
— Радисты.
— О, радистом служить законно! Вот, предположим, прешь ты по целине с ротным пулеметом, света не видишь, а радисту что? Залез в теплый фургон, Ташкент себе организовал и шумит в трубку: «Кухня, кухня, я — сачок, для настройки дай бачок!» Так бы весь век служил!
— Да знаешь ты! — сказал другой солдат. — У радистов тоже служба законная, не тебе, пню горелому, в ней разбираться! Это с вашей части, ребята, одного кореша в тюрягу засадили?
— Кого же это?
— Ну как же, не помните? Зимой, в Новый год, когда корпус на армию играли с привлечением авиации! А ваш какой-то кореш в самоволку деранул к своей коряге — и приказ о тревоге нам не передал! У нас-то, понятно, запасная связь была, порядок! А тот кореш восемь лет получил.
Мы с Вовиком переглянулись.
— Никакой коряги нет у этого радиста, — обиженно сказал Вовик, — он просто был в лирическом настроении и проявил халатность. И разгильдяйство.
— И сел, — сказал солдат.
— Да он жив-здоров и служит в нашей роте!
— Ну да, рассказывай!
— Я тебе точно говорю! — сказал Вовик.
Мы поехали дальше, но Вовик очень расстроился, особенно насчет коряги. Я тоже вспомнил эту огромно-глазую куклу Светку, так паскудно бросившую моего друга. Он сидел с края кузова, ни солнце его уже не радовало, ни последний год службы.
— Брось, Вовик, — сказал я, — не переживай. На срок службы не влияет!
Как ни странно, но этот банальный аргумент возымел действие на моего друга. Вовик повеселел, и когда с седьмого километра сразу стали видны наш фиолетовый во льдах залив, и трубы алюминиевого завода, как воткнутые спички с лилипутскими серыми дымками над ними, и квадраты дворов, и кубики домов, и просека железной дороги, которая уходила на сотни километров на юг, по лесам и скалам на юг, только белые вздохи паровозов, как семафоры на пути к теплым ветрам весны, — Вовик вскочил в кузове вездехода и заорал, как сумасшедший:
— На срок службы не влияет!
Его крик разбудил непрерывно дремавшего Прижилевского, который открыл затекший глаз, с трудом повернул к Вовику голову, украшенную обгоревшей в каком-то костре шапкой, и с хриплым выдохом сказал:
— Нет, Красовский, все-таки ты Моцарт со справкой!
Осенние учения
— Товарищ сержант, — сказал Шурик, — вы бы хоть какую-нибудь музыку включили. Там на частоте две тысячи четыреста есть хороший маячок. А то я засну!
Ишь ты. И частоту знает!
— Нельзя, дорогой, — сказал я. — Подходим к самому опасному месту. Чуть зазеваешься — все пропало.
— Я тебе лучше анекдот расскажу, — сказал проснувшийся Сеня Вайнер.
— Приезжает муж из командировки?..
— Да иди ты со своим мужем! Слушай: дежурный по части ночью совершает обход. Заходит в конюшню, а там дневальный, хлюмпало, — дрыхнет. Дежурный по части тихонечко берет со стены хомут и надевает его на дневального. Потом командует — подъем! Дневальный вскакивает со сна, глаза красные, понять не может. Дежурный спрашивает — ты что делаешь? А дневальный ему — чиню хомуты!
Шурик затрясся за рулем.
— Цены б тебе, Сеня, не было б, — сказал он, — если бы килограмм на сорок похудел!
— А ты, Шурик, про баб меньше мечтай, а то не туда заедем!
— Про баб мечтать дисциплинарный устав мне не запрещает. Я ж ведь силой не хватаю, а по доброму согласию. Вежливо и культурно. А чего? У меня почти на каждых учениях женские приключения бывают. Парень я хозяйственный, там полено расколю, там ведро поднесу, и на этой почве любовь возникает. Вот и сержант не даст соврать!
Пускай потрепятся, пускай. Лишь бы Шурик не заснул, не дай Бог, не засел где-нибудь! Ну и намучился он за эти два дня!.. Машина все ехала по какому-то лесному проселку. В ярком свете фар возникали то черные стволы огромных сосен, то старые замшелые пни, белесыми островами светились березы. Ночь была темная, осенняя, звезды заволакивались краями туч. Мы второй день углублялись в тыл «противника», ехали по ночам, днем маскировались в лесах. Мы должны были выехать к автомобильному мосту через небольшую речку и, тайно обосновавшись там, передавать обо всем, что проходит и проезжает по этому мосту. Шли большие учения, долгие, серьезные и порой жестокие.
Лес, по которому мы ехали, неожиданно кончился. Впереди были видны только несколько мелких елочек, дальше свет фар бессильно терялся, не встречая никакой опоры.
— Свет, — сказал я.
Шурик выключил свет. Повернул ключ зажигания. Стало тихо и совершенно темно. Поле. А может быть, и луг. Или большая поляна. Некоторое время мы сидели молча. Вдруг в темноте совсем близко послышалось гудение мотора, по асфальту завизжали шины. Звук мотора то бросался к нам, то глухо пропадал, отраженный то ли невидимыми островами леса, то ли какими-то пригорками. Потом звук странно изменился, стал гулким и резким, а потом — опять шины по асфальту.
— Это дорога и это мост, — сказал Шурик.
Похоже, что он был прав. С некоторых пор я убедился, что его пророчества, как ни странно, сбываются…
— Вайнер, пойдем, поглядим. Ткаченко, останьтесь здесь.
Если с ними всё «ты» да «Шурик» — совсем на шею сядут. Никакого уважения не будет к сержанту Рыбину, особенно в такой разлагающей обстановке.
— В случае чего сигнальте светом.
— Это в случае чего?
— Ну мало ли что… в общем, не спите. Мы скоро вернемся.
— А если не вернетесь?
— Не возвращаются только с того света.
— Ну ладно, если вас долго не будет, я под утро лесничиху какую-нибудь разыщу и к ней под теплый бочок…
Он просто глядел вперед, мой Шурик.
— Ладно, — сказал я, — только по доброму согласию!
Мы пошли с Сеней по какому-то лугу, по запахам сырой земли, по высокой траве. Мы шли осторожно, тихо, мы были разведчиками. Тут из-за каждого бугра могли выйти ребята с автоматами, и ротный мой впоследствии только горько покачает головой: «Сержант Рыбин со своим замечательным экипажем все перепутал. Он поехал на учения тренироваться в уничтожении сухарей в полевых условиях, а должен был обеспечивать скрытую связь из тыла противника…» Из-за группы черных деревьев выпрыгнул ослепительный луч света. Мы бросились на землю. На секунду луч выхватил строй высоких елок, какой-то темный дом, стоявший на краю поляны, вспыхнул белым пламенем, луч кинулся дальше, зацепив вершины елей, уткнулся в дорогу, в асфальт.
— Выехали, как одна копеечка, — сказал Сеня. — Да, теперь бы нам с тобой хватило бы аккумуляторов!
…Ну спасибо начальнику штаба дивизии полковнику Ульянову, который придумал всю эту операцию! Он послал нас прямо в рай. Но не в тот рай, который на небесах и куда «святые маршируют», а в самый прекрасный земной. Под утро рай, приготовившийся к нашему пробуждению, вымылся коротким дождем и теперь сверкал под солнцем, как и положено подобающему месту.
— Ах, зачем эта ночь так была коротка! — сказал, сладко потягиваясь на шинели, Шурик.
— Баба приснилась, — сказал Вайнер, растапливавший крохотную буржуйку.
— А то кто ж! — сказал Шурик.
— Ох, надоели вы мне, спасу нет, — сказал, в свою очередь, я, натянул сапоги, оделся, побежал умываться на речку, благо она была рядом, метрах в пятнадцати.
Синие тени лежали на воде. Над берегами, как вертолеты, проносились стрекозы, поблескивая слюдяными крыльями. Я посмотрел в воду — щетина, между прочим, отменная и рыжая. Рыжая, ну, сключительно — как сказал бы Шурик. Ладно, побреемся. Я разбил свое отражение зубной щеткой, повертел ею в красноватой воде речки и принялся чистить зубы. Потом намылил лицо и горстями воду на него, горстями! Ох, до чего же хорошо в раю! Снова намылил лицо и шею — сзади кто-то идет. Шурик, наверно, тащится.
