прямо каким-то богохульством».
– Ах, душенька! – заворковала миссис Шелтон. – Так значит, она приезжает завтра? Ура! Я безумно хочу ее видеть!
– Но вы же знаете, мама, что мы договорились не встречаться до июля.
Миссис Шелтон покачала ножкой и, склонив, точно птичка, голову набок, посмотрела на сына сияющими глазами.
– Дик, дорогой мой, как ты, должно быть, счастлив! – воскликнула она.
Шелтон ощутил исходившие от нее волны сочувствия, которым она уже полвека одаряла всевозможные браки – и счастливые, и несчастливые, и средние.
– Я думаю, мне не следует ехать на вокзал встречать ее, – мрачно сказал Шелтон.
– Не унывай! – сказала мать, и от этих ее слов сын совсем упал духом.
Эти слова: «не унывай» – целительный бальзам, который помогал ей бездумно и радостно переносить все невзгоды, – казались ему столь же бессмысленными, как вино без букета.
– Как ваш ишиас? – спросил он.
– О, совсем плохо, – ответила миссис Шелтон. – Впрочем, я думаю, что все будет в порядке. Не унывай! – Она вытянула ноги и еще больше склонила набок головку.
«Удивительная женщина!» – подумал Шелтон.
И в самом деле, подобно многим своим соотечественникам она упорно не замечала темных сторон жизни и, наслаждаясь со спокойной совестью всеми благами общепринятого жизненного уклада, сохранила душевную молодость и наивность тридцатилетней девственницы.
Шелтон ушел от нее, так и не решив, надо ли ему встречать Антонию. До самого вечера он не находил себе места.
Следующий день – день ее приезда – был воскресеньем. Еще раньше он обещал Феррану пойти с ним послушать одного проповедника, который выступал в трущобах, и, готовый ухватиться за что угодно, лишь бы избавиться от гнетущего волнения, он решил выполнить свое обещание. Этот проповедник-любитель, по словам Феррана, весьма оригинально распоряжался теми деньгами, которые ему удавалось собрать: мужчинам из своей паствы он не давал ничего, некрасивым женщинам – очень мало, а хорошеньким – все остальное. Ферран сделал из этого соответствующий вывод, нo ведь он был иностранец, тогда как англичанин Шелтон предпочитал думать, что проповедником руководит чисто абстрактная любовь к красоте. Говорил он, во всяком случае, так красноречиво, что, выйдя из церкви, Шелтон почувствовал тошноту.
Еще не было семи часов; чтобы как-то убить оставшиеся до приезда Антонии полчаса, Шелтон пригласил Феррана зайти в итальянский ресторанчик, заказал для него бутылку вина, а для себя чашку кофе и, закурив папиросу, продолжал сидеть молча, крепко сжав губы. Сердце у него замирало странно и сладко. Ферран, и не подозревавший о том, что творится в душе Шелтона, спокойно пил вино, крошил в пальцах булочку и, выпуская дым через нос, с явной насмешкой разглядывал ряды столиков, дешевые зеркала, люстры, ярко-красный бархат обивки. Его сочные губы, казалось, шептали: «Э, знали бы вы, сколько грязи под этим блестящим оперением!» Шелтон брезгливо наблюдал за ним. Хотя одет он был теперь вполне прилично, ногти у него были не очень чистые, а концы пальцев желтые, словно желтизна пропитала их до самых костей. Худосочный официант, в рубашке четырехдневной давности, с жирными пятнами на одежде, стоял, перекинув через руку измятую салфетку, и, облокотившись на стойку, где красовались вазы с фруктами сомнительной свежести, читал итальянскую газету. Он устало переминался с ноги на ногу – олицетворенное переутомление! Когда же он двигался, каждый мускул в нем словно бросал упрек убогой роскоши стен. В дальнем углу зала сидела за столиком дама: в зеркале напротив отражались ее шляпа с перьями, круглое плоское лицо, покрытое толстым слоем пудры, черные глаза, – и, глядя на нее, Шелтон почувствовал непреодолимое отвращение. А его спутник пристально рассматривал ее.
– Извините, мосье, – сказал он наконец. – Мне кажется, я знаю эту даму!
И, встав из-за столика, он пересек зал, подошел к даме, поклонился и сел с ней рядом. С чисто фарисейской деликатностью Шелтон отвернулся, чтобы не смотреть в ту сторону. Но Ферран почти тотчас возвратился, а дама встала и вышла из ресторана – она плакала. Ферран весь покраснел, лицо его искривила гримаса; больше он не притрагивался к вину.
– Я был прав, – сказал он. – Это жена одного моего старого приятеля. Я хорошо знал ее когда-то.
Он был взволнован и расстроен, но человек, не столь поглощенный собственными мыслями, как Шелтон, пожалуй, уловил бы в тоне Феррана удовлетворение, словно он, как гурман, любящий смаковать самые разные блюда, какие подносит ему жизнь, радовался тому, что может подать своему покровителю новое, приправленное трагедией кушанье.
– Таких, как она, сотни на ваших улицах, и, однако, ничто не заставит этих добродетельных леди, – и Ферран кивком указал на проносившийся мимо поток экипажей, – не отворачиваться при виде женщин ее сорта. Она приехала в Лондон ровно три года назад. Год спустя один из ее мальчиков заболел горячкой – все стали избегать ее лавку; потом заразился ее муж и вскоре умер. Вот она и осталась с двумя детьми на руках, а все ее имущество ушло на оплату долгов. Она пыталась найти работу, но никто не помог ей в этом. У нее не было денег, чтобы нанять человека для присмотра за детьми, а работой, которую она доставала у себя в доме, невозможно было прокормить их. Характер у нее не из сильных. Вот она и отдала детей на воспитание, а сама пошла на улицу. Первую неделю было очень страшно, а теперь она привыкла – ведь ко всему можно привыкнуть…
– И ей ничем нельзя помочь? – спросил потрясенный Шелтон.
– Нет, – ответил его собеседник. – Я знаю таких женщин: если уж она ступила на этот путь – все кончено. Потом они привыкают к достатку. Тем, кто хлебнул горя, не так-то легко от этого отказаться. Она рассказала мне, что дела ее идут неплохо; детям живется хорошо – она теперь может платить сколько нужно за их содержание и иногда навещать их. Между прочим, она из хорошей семьи; очень любила мужа и многим пожертвовала ради него. Что поделаешь! Уверяю вас, что три четверти ваших добродетельных леди поступили бы точно так же, окажись они на ее месте и обладай подходящей наружностью.
Ясно было, что Ферран расстроен этой встречей, и Шелтон понял, какую большую роль играет личное знакомство даже для такого бродяги.
– Вот тут она и дежурит, – заметил молодой иностранец, когда они проходили мимо ярко освещенного перекрестка, где по ночам скользят тени женщин и лицемеров.
Напутствуемый этим изречением о сущности христианской морали, Шелтон отправился на вокзал Чаринг-Кросс. Он стоял, с замиранием сердца ожидая прибытия поезда, и думал о том, как странно, что всего несколько минут назад он был в
