Подходит дедушка.
— Ну, вставай!.. Не плачь! До свадьбы заживет!..
Дедушка говорит так серьезно, так убедительно. Пропадает всякое основание плакать. Отерев кулаком слезы, я встаю и, прихрамывая, бегу дальше. А гуси уже — под горой на речке: плавают, словно белые кораблики из бумаги…
* * *
Весело у нас летом, когда далеко еще «страда» и девкам с бабами, кроме полотья огородов, другого дела нет. Каждый день, как только сядет солнце и уляжется розовая пыль, поднятая по улицам вернувшимся стадом, на лужке около бревен собираются девки, молодые бабы, парни, старики и мы, малые ребятишки… Играют в ямки[79], грызут семечки, толкаются, рассказывают всякие небылицы.
Сбившись в кучку на бревнышках, словно воробьи на заборе, мы жадно слушаем… Дедушка Ипат ходил драть липовое лыко[80] в казенный лес и видел лешего.
— Огромный, волосьями оброс, руки — как сухие коряги…
— Испугался, дедушка Ипат?..
— А чего пугаться-то? Чай, на мне крест!..
— Побежал ты? А он за тобой?..
— Чего бежать-то? Ни Боже мой!..
Досадно. Нам кажется, что страшнее было бы, если бы дедушка Ипат побежал, а леший — за ним вдогонку.
— Ты бы, дедушка Ипат, закричал — «Помогите»!
— А кто в лесу поможет?
— Надо сказать: «Аминь, чур меня»!
Мы начинаем спорить между собою: каждый торопится по-своему разрешить ужасное положение дедушки, каждый переживает ужас встречи, пожимается от страха и жмется от края в серединку.
— Я перекрестился — он и пропал, — говорит дедушка Ипат. А нам жалко, что кончилось так просто.
— Ты бы поговорил с ним! — шепчет Мишка, и все смеются.
— Я слыхал один раз, как он, леший, ночью в лесу хохотал… Ездили мы с тятей в Ольховку на базар, а назад ночью вертались… Едем лесом-то, а он, проклятущий, как загогочет да засвистит!.. Инда лошадь вскинулась и ну вскачь!.. А тятька-то пьяный лежит. Я его бужу, а он ругается…
Нам страшно, а парни балуют: девок пугают. Девки визжат и хохочут, бьют парней кулаками по спинам, — парни поддаются…
— Сам ты леший!
— Чистый дьявол!.. — ругают девки парня Миколку, а у Миколки — гармония, он мастер в нее играть… Чтобы уважить девок и положить гнев на милость, Миколка заберет в меха гармонии побольше воздуху и зальется трелью: «ти-та-ти-та, ти-та, ти-та-та-та».
И вздрогнет чуткая ночь, полетят трели через речку к темному лесу и, смягченные эхом, возвращаются оттуда к нам на лужок. А Миколка поддает жару и ухарски поет под гармонию:
Милая Федосья,Ты меня не бойся,Я тебя не трону,Ты не беспокойся!
Робкие звездочки вздрагивают в небесах над лесом. Кричат в лугах неугомонные коростели. Над ухом пищит комар. Тихо, медленно плывут с Ольховской колокольни удары колокола и тают в сумерках летней ночи. Считаем удары: десять.
— Дунярка! Иди домой! Спать пора!..
А спать не охота: девки завели хоровод. Топчатся на лужке вперемежку с парнями и поют песни про свекора, про родимую мамыньку, про зеленый садочек. А мы играем в ловильщики, ныряем внутрь хоровода, дергаем девок за юбки, тычемся головами им в подолы…
— Я тебя за уши!.. Иди спать!..
— Иду-у…
В окнах свет. Выкрашенные суриком косяки бросают кровавый отблеск в темноту ночи. У нас ужинают. На столе расписное блюдо с картофельным хлебовом. Над блюдом клубится пар. Дядя Илья, жена его, Степанида, дедушка — все с ложками, постукивают о посудину и едят по очереди… Хлебнут и жуют хлеб, энергично пошевеливая челюстями… Вкусно пахнет… Аппетит, как у голодной собачонки…
— Садись ко мне на колени!
Взбираюсь на руки к дедушке, хватаю большую ложку и, не соблюдая очереди, вылавливаю из блюда что погуще.
А за окном все поют, визжат, смеются…
— Наелась. Пусти-ка, дедушка, я в хоровод пойду…
— Не смей! Спать пора! Иди в клеть[81], ложись!..
— Я, маманя, не хочу спать…
— Перекрести лоб-то, озорница!..
— Я уж перекрестилась…
Но пускают в хоровод. Мишка встал на завалинку, глядит и окно и манит рукой. Постучал, поднял оконницу.
— Иди, Дуняшка, в чехарду играть!
— Я вот тебе ложкой по лбу… — сердится мать и схватывает ложку — но хлопнула оконница и Мишка исчез.
— Пойдем, Дунярка, спать…
— Не хочется, дедушка…
— А я тебе сказочку расскажу!..
— Обманешь?
— Зачем обманешь!..
— Про Бову[82] скажешь?
— Скажу.
— Ну коли ладно… Пойдем!..
Лежим в клети рядышком. Дедушка что-то бормочет, а я смотрю широко раскрытыми глазами в темноту и думаю о том, как дедушка Ипат столкнулся в лесу с лешим… Страшно! Поджимаю ноги, сую голову под широкую бороду дедушки и крепко жмусь к нему всем телом… А он бормочет, шамкает губами и щекочет мне лицо жесткой бородой…
— Дедушка! А он — мохнатый?..
— Кто? Бова-то?
— Нет, леший?..
— Леший?.. Он ведь мужик — в лаптях, с бородой, с палочкой… Только он ростом повыше меня… Он ведь ничего… Он с ребятишками ласковый… А вот ежели кто лес ворует или лыко дерет с липок, — он не любит…
— А Бова с ним сладит?..
— Кто его знает!..
И опять дедушка бормочет что-то в самое ухо… Хорошо! Спокойно! Страх затихает, глаза закрываются, а изо рта текут слюнки…
* * *
Осень!
По утрам лужок под окнами покрывается инеем, словно седеет пожелтевшая травка… Тонкий ледок в канавках ломается под ногой и звенит, как стекло. Из-под горы, где прячется река, лениво выползает туман. Не играет больше по утру рожок пастуха: перестали гонять стадо. А солнце все еще светит ярко, и к полудню начинает грустно улыбаться земля холодному небу…
На ногах большие мамкины башмаки, старая тятькина жилетка на вате крепко обтянута под мышками пояской, а на голове платок, замотанный концами вокруг шеи… Скучно!.. Нечего делать… Печальный пустой огород, в котором вдруг сделалось просторно и прозрачно; пугало стоит без шапки, словно отрубили ему голову и оставили только длинную, тонкую шею. Жалобно скрипит журавель колодца, вертится над воротами игрушечная мельница… Опустел птичий домик: улетели скворчики!..
В сенях пахнет капустой: рубить скоро будут. Целая гора круглых крепких капустных голов.
— Мамынька! Дай кочерыжку!..
Вкусная кочерыжка! Только очень жесткая… Крепко впиваюсь зубами в кочерыжку и там, где выкушу, остаются розовые пятна от крови десен…
— Она, мамынька, как деревянная…
— А ты обрезала бы сверху-то, а середку только ела!..
Высоко в небе гогочут дикие гуси, углом пролетающие над деревней. В закутке им вторят домашние, всполошившиеся вдруг, как люди при пожаре. Стоим с дедушкой и смотрим в небо…
— Видно, морозы скоро ударят: и днем и ночью летят, торопятся…
— А куда они, дедушка, летят?..
— В теплые края, Дунюшка…
— А где они, теплые края?..
— Там!.. Далеко!.. На краю света… — говорит дедушка, показывая рукой за лес, и я пристально гляжу туда, в даль, словно надеюсь увидеть эти края.
А наши гуси все кричат, хлопают крыльями, выставляют красные носы под дверку…
— Что это они, дедушка?
— Беспокоятся-то?.. Досадно им… В теплые края — охота…
— Там хорошо, что ли?
— Ну еще бы!.. Там круглый год красно летичко… Там нанишом[83] можно, а не то что…
— Чай, тетя бывал там?
— Нет, Дунюшка, там никто не бывал, окромя Божьей птицы…
— И скворцы наши туда улетели?..
— Туда же…
— А как они дорогу-то найдут?
— Сверху-то ведь далеко видать…
Подувает холодный ветер, и сиротливо трясутся у плетня облетевшие ветви молодой черемухи. На дубке еще есть красные листики; на березках — золотые… Только старая сосна над закоптелой баней на огороде все по-прежнему зелена и гордо смотрит теперь на голые дрожащие березки, ветлы и черемуху…
Зябнут руки и нос…
— Утри нос-то! Размокнет!..
Мишка в отцовских сапогах и в огромной шапке подошел к воротам:
— Дунярка!
— Ну!
— У нас мамка ребенка ночью принесла.
— Врешь?
— Ей-Богу!.. Пойдем глядеть!.. Пищит, как котенок…
— Заругают…
Хочется посмотреть на ребеночка, который пищит, как котенок… Мать идет с ведром к колодцу.
— Маманя! Я пойду в шабры[84]!
— Нашто?
— Тетенька Палагея ребеночка родила…
— А тебе какая забота?
— Пус-ти-и! Поглядеть охота…
— Мальчонка, что ли? — любопытствует мать у Мишки.
— Девку!..
— A-а!.. Добра-то!.. — с презрением говорит мать и уходит на огород за водою.
Будь, что будет! Пусть поругают… Идем в избу к Мишке. На печке стонет тетенька Палагея. Старуха-повитуха пеленает ребеночка на коннике[85].
