В устах переполненной чувствами фрау Эггенфельз такие привычные понятия, как «коллектив» и «тихая каморка», облагораживались, утрачивали всякую стереотипность и казались новыми и свежими. Да Эльку они нисколько и не шокировали. В отношении языка она не была особенно чувствительной. Но ее неприятно поразило, что кто-то мог так кичиться собственными чувствами, так свободно говорить о них, и она возмутилась: с какой стати эта женщина считает себя вправе обрушивать свои чувства на ее, Элькиного, мужа?
— Зачем вы мне это рассказываете?
— Потому что я считаю: место вашего мужа в нашем институте.
— Но ведь это уже решено?
— Да, — просто и кратко ответила фрау Эггенфельз, но с такой колеблющейся, незаконченной интонацией, что это прозвучало как «да, но…». В ее просохших глазах стоял страх, и голос ее дрогнул, когда она сказала: «Я боюсь»; она отодвинула в сторону веник и вплотную приблизилась к Эльке.
— Вы должны мне помочь, — прошептала она. — Ради вашего мужа!
Она усадила Эльку на стул, взяла себе другой и села напротив Эльки — так близко, что колени их соприкасались. Она заговорила очень тихо и очень торопливо, как женщина с женщиной, и очень при этом потела. Отдав должное скромности Пётча, она повела речь о боязни и страхе. Разумеется, она боится за Элькиного мужа, она боится за него, испытывает страх за него. Ему может повредить уже упоминавшаяся самоуверенность, его неосмотрительность, его упрямство.
— Вы понимаете?
Элька не понимала, и ей шепотом рассказали, насколько серьезно положение — так серьезно, что у фрау Эггенфельз душа болит. Ведь профессор Менцель написал книгу, а муж Эльки написал на ту же тему статью; фрау Эггенфельз, правда, ее не читала, но она знает, что профессор считает ее контрпроектом его собственного труда. Конечно, это законное право Самокопателя, и разобраться во всем мог бы помочь научный диспут, для которого нет более подходящего места, чем институт с его коллегией специалистов, с его замкнутостью.
— Семейную ссору, — шептала фрау Эггенфельз, — ведь не выносят за стены дома, не выходят с ней на улицу.
— Вы имеете в виду журналы? Так они же не печатают статью.
— Это забыто! — вскричала гостья, показав, что ее лицо может выражать и великодушие. — И угроза вашего мужа напечататься по ту сторону границы тоже забыта, хотя…
Элька, к сожалению, никогда не узнала, чем должна была закончиться фраза, ибо фрау доктор на этом месте была прервана, и продолжить фразу ей потом так и не довелось. Бабуля громко потребовала кофе, непочтительно остановив прекрасное течение речи. На экране скоро должен был появиться телелесничий Кикбуш, и к тому времени с едой следовало покончить.
— Да, да, иду, — крикнула Элька, освободилась от ученой дамы и засуетилась. Фрау доктор тоже помогала, и через несколько минут они уже сидели за столом, бабуля — нервная и раздраженная, Пётч — угрюмый, фрау Эггенфельз — восхищенная уютным семейным кругом, развлекать который она почитала своим долгом. Элька не была столь спокойной, какой казалась. Чтобы побороть свою досаду, она решила смеяться про себя над Эггенфельз. Она теперь знала цель ее визита и могла забавляться усилиями, которые та прилагала, связывая нити то и дело обрывавшегося разговора.
Но она ошибалась, думая так. Забавляться она не могла, хотя усилия ораторша прилагала немалые. Она даже не могла восторгаться ее актерской игрой. Весь спектакль все больше и больше ожесточал Эльку. Когда искусная говорунья от цветочков на посуде через цветы в саду и на кладбище перешла к ненайденной могиле Шведенова, а от нее, словно ненароком, к предстоящему докладу на вечере и явила глубокую растроганность этим венцом многолетних изысканий, Элька положила конец делу, сказав:
— Мне кажется, фрау Эггенфельз хочет предостеречь тебя, что бы ты завтра не сказал больше того, что написано в книге Менцеля.
Как ни удивительно, фрау Эггенфельз не обиделась. Она скорее с благодарностью улыбнулась Эльке и сказала:
— Не предостеречь я хочу, а посоветовать.
Пётч захотел тоже, наконец, высказаться, но пока это ему не удалось, так как сначала пришлось послушать, что он не первый, кому она дает добрые советы. Уже не один молодой человек, сперва горевший желанием прошибить стену лбом, потом приходил благодарить ее за осмотрительность и предусмотрительность и за терпение. Один из них даже придумал прозвище, под каким она известна в институте, да и за его пределами, — в прозвище, конечно, содержится преувеличение, она от души смеялась, когда впервые услышала его, но оно продиктовано добрыми чувствами, ничего не скажешь. Ее называют Доброй звездой института.
— Пять минут осталось, — сказала бабуля, имея в виду начало передачи.
— Вы приехали по поручению профессора? — спросил Пётч, как только получил возможность.
Оказалось, глаза фрау Эггенфельз умеют излучать и достоинство.
— Кто может отличить, дорогой коллега Пётч, поручение от побуждения, когда долг и внутренняя склонность совпадают?
Она помолчала для вящего эффекта, но Элька разрушила художественную паузу:
— Я считаю, надо говорить только то, что думаешь.
— Речь идет о будущем вашего мужа! — умоляюще произнесла фрау Эггенфельз.
— Ну уж! — сказала Элька, разливая остатки кофе, и не стала объяснять, что означает ее пренебрежительный жест. — А ты что скажешь? — обратилась она к мужу, но ответа не получила. Потому что Пётч и не слушал больше. Он задумчиво уставился в пустоту, затем вдруг встал, пробормотал что-то о работе и проверке по справочникам и ушел.
Бабуля включила телевизор. Элька взялась за посуду. Фрау Эггенфельз помогала ей. В кухне она спросила, действительно ли статья появится в Гамбурге. После ответа Эльки лицо ее исказила боль. Что бы сказал муж Эльки, спросила она, если бы приготовленную для него еду жена отдала враждебно настроенным соседям, но пропустила мимо ушей ответ Эльки, что со всеми соседями она в хороших отношениях, и со словами: она очень рада, что ее миссия окончена, гордо направилась к выходу, однако ушла не сразу, ибо сочла необходимым еще раз пожать Пётчу руку.
— Я прошу вас, будьте завтра благоразумны, — сказала она вы званному Пётчу. — Я бы очень хотела передать профессору Менцелю что-нибудь положительное.
— Я напал на новый след, — сказал Пётч, — он ведет к одному дяде из Померании. Можете передать: скоро я получу его, доказательство.
Фрау д-р Эггенфельз испустила глубокий вздох. И приступила к заключительному слову. Она, которая, как уже знают супруги, выросла из подвальной сироты в ученую с тремя значительными публикациями и выдержала полную волнений и душевных потрясений жизнь, сейчас здесь, у дверей дома, где речь идет о будущем одаренного молодого ученого, падет жертвой своих чувств, — все это она не только сказала, но и наглядно показала, испуганно массируя пальцами участок толстого слоя мяса и жира, под которым, по ее предположению, скрывалось сердце. Вызвала же это ее опасное состояние, разумеется, самоуверенность Пётча, которую она на прощание, глядя грустными очами, не побоялась назвать стойкостью.
— Какое благородство тратится впустую, во имя неблагородного дела! — воскликнула она.
Тут оно и случилось: из ее глаз полились слезы. Но они, к счастью, не могли причинить больших разрушений, ибо под руками оказался кружевной платочек.
Вечером Пётч ни словом не упомянул о визите, а когда Элька заговорила о беседе на кухне, он заметил только, что эта женщина похожа на мадам де Сталь, — о ней он много знал, так как она встречалась с Шведеновом. Пестрый платок, которым были повязаны ее черные волосы, напомнил ему тюрбан де Сталь на знаменитом портрете Жерара. У обеих женщин некрасивое лицо оживляли карие глаза. Силу обеих женщин составлял дар слова. Разница состояла лишь в том, что одна была умна, другая же сентиментальна.
— Меня куда больше интересует, последуешь ли ты завтра ее со ветам, — сказала Элька.
— Мой доклад уже готов.
— Знаешь, — сказала Элька, — что бы ты ни сделал, все мне по душе. Для меня не имеют значения ни героизм мужа, ни его ученая степень.
Восемнадцатая глава
ГрозаНа следующий день, в воскресенье, профессор Менцель и Пётч увиделись в последний раз. Закончилось знакомство, которое при иных обстоятельствах могло бы стать дружбой, — закончилось немногословно, но при громе и молниях.
— Вчера в театре было как в театре, — сказал Браттке, когда в понедельник обсуждали в институте вечер. — Трагедия для посвященных, с незримым трупом. Властелин может быть доволен: он избавился от вши, сидевшей в волосах. Бедная вошь!
Волна жары и зноя отступала. Солнце, которое уже и видеть не хотелось, затянулось дымкой. Утром влажный южный ветер усилил духоту. Даже дети плохо спали. Одна лишь Элька была бодра.
