Дружный смех как будто дал наконец профессору возможность раскурить трубку. Он уже сунул ее в зубы, достал зажигалку — и вдруг увидел Пётча, пробравшегося к Эльке в угол, и ринулся к ним сквозь толпу. Зажигалку и трубку он снова засунул в карман, чтобы обеими руками схватить руку Эльки. Не давая ей времени для поздравления, он потянул ее на середину комнаты и попросил тишины, которая быстро наступила.
Известно, что он рад каждому, кто пришел его поздравить (начал он, кланяясь то в одну, то в другую сторону), и каждый гость знает, что особенно дорог ему. Но иной раз в этом особенном заключается еще и особо особенное, и таковым сегодня для него является визит этой молодой женщины, которую он хотел бы представить уважаемым присутствующим, поскольку она вместе со своим супругом, спрятавшимся там, сзади, впервые в этом доме. Особенное в этой женщине не молодость и красота, как, наверное, сразу же подумали его старые друзья, — то и другое достаточно ярко представлено в этом кругу. И не потому он специально представляет супругов, что они олицетворяют собой новый для него круг, а именно — молодую интеллигенцию нашей страны. Он делает это скорее потому, что как раз в тот год, когда он, после десяти лет напряженной работы над своей книгой о Максе Шведенове…
В этом месте один из гостей громко застонал в наигранном отчаянии, что вызвало всеобщий смех, но не сбило с толку юбиляра. Сперва он тоже засмеялся, но затем погрозил тому господину пальцем, как грозят детям, повторил прерванную фразу, потом сам себя перебил, чтобы крикнуть нарушителю тишины, которого назвал Фрицем: сегодня его день рождения, и он может каждому докучать Шведеновом столько, сколько захочет, — что опять-таки вызвало веселья больше, чем, собственно, давала повод шутка. Он делает это скорее потому, продолжил он, дружески положив руки на плечо Эльки, что эта молодая женщина не только прибыла из деревни Шведенов Бесков-Сторковского района, но и сама урожденная Шведенов. Короче говоря, он имеет удовольствие приветствовать сегодня в своем доме прапраправнучку историка и писателя, что он и делает.
Элька попробовала запротестовать, когда раздались аплодисменты, но Мендель с милой заговорщицкой гримасой приложил палец к ее губам и потребовал внимания: он забыл назвать сегодняшнюю фамилию той, в ком течет кровь писателя. Ибо, как ни трудно представить себе, она пожертвовала выдающейся фамилией во имя любви. Он на ее месте не сумел бы это сделать, даже если бы появился такой мужчина, как он сам. Итак, теперь ее зовут фрау Пётч, а ее мужа он назвал бы, если бы мог — но это невозможно — отвлечься от себя, лучшим знатоком Шведенова в наши дни, о чем он упоминает лишь для того, чтобы сказать: теперь мы знаем, что приводит к научным открытиям, — любовь.
Новым взрывом аплодисментов Менцель уже не смог насладиться, ибо прибыли новые гости: знакомая по телеэкрану даже Эльке актриса, посылавшая во все стороны воздушные поцелуи, а потом так повисшая на шее Менцеля, что ее ножки оторвались от пола; затем пожилая ненакрашенная и неукрашенная женщина, судорожно пытавшаяся сохранить на лице улыбку; очень высокий бородатый юноша в джинсах и пуловере, так ловко уклонившийся от менцелевского поцелуя, что последний угодил в пустоту. «Первая жена с сыном», — услышала Элька чей-то шепот.
Господин, который недавно так забавно застонал, спросил у Эльки, был ли у ее родителей домашний алтарь для святого Шведенова, и долго смеялся, услышав, что Элька только от мужа узнала об этой знаменитости. Полная дама, представившаяся как фрау Такитакская из Москвы и источавшая захватывающий дух сладкий аромат, доверительно сообщила Эльке, что господин, с которым она, Элька, только что беседовала — это сам министр. Глубоко декольтированная блондинка с девически стройным телом и лицом старухи с лукавой улыбкой советовала Эльке остерегаться профессора: «Поверьте мне, вы милы ему не только своим девичьим именем, уж я знаю нашего Винфрида!»
Элька очень страдала, не умея шутливо отвечать на шутливые слова, с которыми к ней обращались. Ей удавалось лишь немного варьировать одобрительный смех. Но поскольку одним этим смехом беседа поддерживаться не может, никто не оставался долго около нее, и она снова подалась в свой угол, где уже стоял ее муж, но не один. Высокий худой мужчина с согнутой спиной занимал его историями про профессора, все время называя того шефом или князем. Услышав, имя Браттке, которое она знала по рассказам Пётча, Элька сразу же посмотрела на его ноги и с разочарованием увидела, что они обуты не в войлок. Не было также и цепи с очками. Лишь пуловер свисал на пядь длиннее пиджака, и разговор снова зашел о рабстве, которое муж Эльки хотел добровольно принять.
Это были первые невеселые слова, услышанные Элькой в этотвечер. Они отдавали горечью и, вероятно, имели целью предостеречь, что пробудило в Эльке симпатию к Браттке и надежду на будущее.
— Стало быть, вы не советуете?
— Безуспешно, как я вижу, — ответил Браттке и показал Эльке на мужа, с улыбкой превосходства уже минут десять заверявшего, что с тех пор как Менцель шепнул ему, что место ему теперь совершенно точно обеспечено и д-ру Альбину скоро понадобятся документы для оформления, ничто уже не сможет замутить море радости, в котором он плавал.
Даже жилищную проблему Менцель уже обдумал. Фрау Унферлорен, которая дважды в неделю, а также по праздникам приходит к ним помогать фрау Шписбрух, хочет перебраться в деревню и, возможно, согласится на обмен с Пётчами.
— Ты бы поискала ее, — сказал Пётч Эльке, и Элька не ответила: «Ты бы сперва спросил меня, хочу ли я вообще в Берлин!» — а промолчала и повернулась, как и все остальные, в сторону профессора, который захлопал в ладоши и пригласил к столу.
Длинный стол тянулся из одной большой комнаты в другую. Менцель сидел на украшенном цветами стуле во главе стола, а другой конец возглавляла — что с умилением было отмечено — его мать, беловолосая старушка; сначала она церемонилась, а потом стала развлекать Пётча, сидевшего сбоку от нее в конце стола, историями из детства Винни, одну из них она повторила несколько раз, чтобы привести ею в восторг все сидевшее за столом общество.
Действие ее разыгрывалось во времена, когда Винфрид был еще маленьким, таким маленьким, что не доставал даже до стола, и особенно плохо это было по воскресеньям, когда приходили дяди, тети и две бабушки и, громко разговаривая, сидели за кофе, а он, маленький, одиноко стоял у стола (братьев и сестер у него не было), впадая во все большее отчаяние, и слезы текли по его бледным щекам, пока однажды он не вскарабкался на стул, забил кулачками по столу и закричал: «Теперь буду говорить я!», а когда стало тихо ипапа сказал: «Итак, Винни, теперь будешь говорить ты!», он стоял с покрасневшим лицом и глотал, и глотал воздух и не мог слова сказать. Сегодня этому нельзя поверить, но он действительно не произнес ни слова, ни звука, пока все не засмеялись, а у него начался такой истерический припадок, что пришлось уложить его в кровать. «И вот ему уже пятьдесят, — завершила она свой рассказ, особую прелесть которому придавал саксонский диалект, — я могу рассказать и другие истории, я знаю их множество, но Винни разрешил только эту, и я боюсь, что он сейчас снова застучит кулаками по столу и закричит. Вы не видите, а я уже вижу в его глазах злой огонек, и потому я закончу. Да и еда остывает».
Последнее, правда, было неверно, ибо сперва на очереди были разнообразные закуски, все равно подававшиеся холодными, за исключением черепашьего супа, который не успевал остыть в маленьких чашечках: не прерывая разговора и смеха, его можно было пить с ложечки или, изящно вытянув губы, отхлебывать из чашки. Но уже вскоре после сообщения матери и последовавшей вслед за тем словесной перестрелки с сыном начали вносить главные блюда, от перечисления которых мы избавим читателей, чтобы у них зря не текли слюнки. Лучше эту главу закончить, ибо большая юбилейная речь во славу Менцеля заслуживает отдельной главы. А по поводу еды следует еще добавить, что хотя она и была такой изысканной, какой у других почти никогда или вообще никогда не бывает, причины завидовать тут нет, потому что мало радости получаешь от деликатесов, если приходится постоянно демонстрировать веселье и сосед, которого не знаешь, придает большое значение тонкой застольной беседе. Пётчу же, кстати, уж и вовсе было не до радости, так как его подарок, или неподарок, статья, все еще лежал в дорожной сумке в гардеробе, я он напряженно ждал случая незаметно выйти, чтобы положить папку на стол с дарами.
Элька, напротив, наслаждалась возможностью есть то, что не ей пришлось готовить. Она скоро узнала, кто из подающих к столу женщин фрау Унферлорен. Это была худенькая блондинка, которая всякий раз краснела, когда кто-нибудь к ней обращался. Эльке, как и каждому, кто знакомился с ней, сразу же пришло в голову, что ей бы больше пристало называться фрау Ферлорен, Потерянная, а не фрау Унферлорен, Непотерянная.
