Взглянув на жену, Целер вздрогнул и попятился. Перед ним шептала побледневшими губами ругательства и сверлила его остекленевшими глазами взлохмаченная колдунья. Она подкрадывалась, примериваясь отточенным лезвием. Не прелестная Клодия, а страшная Медуза[142], богиня ночного убийства, гневная Бримо[143]…
Целеру стало стыдно. Он римлянин и сенатор. До какого отвратительного состояния довел он жену! Недостойно, глупо и опасно. Следует сейчас же прекратить скандал.
Неожиданно ловко Целер схватил Клодию за руку, отнял у нее меч и отшвырнул прочь. Потом усадил ее в кресло и сказал:
— Уезжать я не собираюсь, не жди. Скоро мои доверенные составят точный перечень имущества и наличных денег, а юристы оформят документы, в которых я лишаю тебя права пользоваться моим состоянием. Учтут все до последнего асса. Теперь я поговорю с тобой по-другому, милая женушка Клаудилла…
Скрипнув зубами, сенатор вышел из конклава. Раздались хлесткие удары, стоны и всхлипыванья. Целер вымещал ярость на подвернувшихся под руку рабах. Разбив нескольким парням лица, он удалился в свои покои.
Клодия осталась сидеть в кресле. Она не зарыдала и не упала на пол, как могла бы сделать на ее месте всякая униженная и повергнутая в смятение женщина. Она сидела неподвижно, глядя прямо перед собой.
Прошел час, не меньше. Рабы поднялись на верхний ярус в тесные каморки для сна. Целер мрачно напивался на другом конце обширного особняка. Воцарилась тишина, тягостная и тревожная. Клодия думала перед дрожащим огнем светильника.
За дверным занавесом кто-то поскребся.
— Иди сюда, Хиона, — сказала Клодия.
На цыпочках вбежала ее любимая рабыня, хорошенькая, смуглая гречанка. Она опустилась на колени и сочувственно поцеловала руку госпожи.
— Потихоньку передай Кондилу, чтобы он сходил за лекарем Петеминисом. — Клодия говорила медленно, словно все еще не осмеливаясь прийти к окончательному решению. Поколебавшись, она кивнула головой в подтверждение своих слов: — Да, да, Петеминиса ко мне. Но сначала смешай мне киат вина, мне нужно подкрепиться.
Хиона налила в хрустальный бокал темно-красного вина, разбавила холодной водой и подала Клодии. Потом выскользнула из конклава.
Клодия сидела, изредка поправляя фитиль массивного золотого светильника, и тени, зыбкие и причудливые, разбегались от ее рук по стенам и потолку. Вернулась Хиона, шепнула, что Кондил с Петеминисом пришли.
Возник из темноты лекарь, вступил в круг света и поклонился, сложив руки на животе.
— Я вызвала тебя в ночную пору, потому что мне срочно нужен твой совет, — сказала Клодия.
— Госпожа дурно себя почувствовала?
— Нет, я здорова, но страдаю душой и беспокоюсь за свое будущее. Садись в это кресло напротив. Отбрось все церемонии. Говори по-гречески. Хиона далеко отсюда, она не услышит, а Кондил не поймет.
— Я слушаю внимательнейшим образом, и я весь к услугам госпожи, — произнес Петеминис скрипучим голосом, заранее зная, о чем пойдет речь.
Пятнадцать лет назад низенький, уродливый греко-египтянин был куплен отцом Клодии за весьма крупную сумму, так как имел письменную аттестацию знаменитых александрийских врачей. Не обращая внимания на насмешки избалованных рабынь, он сумел понравиться Клодии и с тех пор находился в числе ее любимцев.
Может быть, вначале юная красавица просто хотела оттенить свою прелесть безобразием образованного слуги. Он мог заинтересовать пытливый ум: цветом кожи Петеминис походил на египтянина, совершенным греческим произношением — на просвещенного эллина. Уже пять лет как он стал либертином, свободным жителем Рима, но по-прежнему был скрытен и молчалив. Окружающим он казался человеком странным, многие его побаивались. Сам лекарь подчеркивал своим поведением, что в доме Целера он имеет отношение только к Клодии, и продолжал служить ей с усердием преданного раба.
Он знал все ее тайны, и Клодия с полным доверием отдавала свое тело его искусным рукам. Она от природы обладала великолепным здоровьем, но с помощью Петеминиса это здоровье вовремя подкреплялось и казалось неиссякаемым.
Иногда, склоняясь над ней, массируя, смазывая и натирая, лекарь замечал ее затуманенный, косой взгляд. В такие мгновения Петеминис чувствовал: Клодия уступила бы мольбам безобразного карлика из любопытства, из снисходительного каприза.
Но Петеминис был слишком умен, чтобы совершить столь опрометчивый и дерзкий поступок. С течением времени Клодия может испытать отвращение при воспоминании о близости с ним. И тогда он потеряет ее доверие и дружбу. Нет, Петеминис никогда не совершит святотатства, не посягнет на богиню именно потому, что страстно ее любит. Ему достаточно прикасаться к ее телу, обонять ее запах и ощущать свою власть — власть врача — над редчайшей красотой этой женщины.
Встречи Клодии с Катуллом поначалу не вызвали у Петеминиса тревоги. Обычное дело: новое увлечение госпожи и новый приступ ревности у ее грубого супруга. Но скоро карлик почуял неладное. Клодия в чем-то изменилась, затеяв любовную игру с этим вылощенным стихоплетом. Волнение неопытной юности охватывало красавицу перед свиданием вместо знакомого Петеминису, жадного нетерпения. И впервые, когда он тонко и вкрадчиво попытался выяснить некоторые подробности, Клодия промолчала. Для Петеминиса это было ударом. И он присоединил свою расчетливую злобу к бычьей ярости Метелла Целера.
Маленький, уродливый, уязвленный в своей извращенной страсти человечек сидел теперь перед Клодией и, щурясь на огонь светильника, внимательно ее слушал.
Петеменис знал, что рано или поздно это от него потребуется. Но… проклятый Катулл! С каким удовольствием Петеминис прежде всего занялся бы им. Карлик ненавидел Катулла не только из-за Клодии. Он ненавидел его за смелость ума, за пренебрежение к условностям, за внимание женщин и поэтическую славу, за все то, что было недоступно его, зажатой в тиски ущербности, мстительной и тщеславной натуре.
— Ты сам уверял, что Целер болен, и довольно опасно… — говорила Клодия, приглушая голос.
— По моим наблюдениям, у него воспаление печени и, кроме того… сердце гонит кровь с излишним напором, — подтвердил лекарь.
— Вот видишь, есть все основания для внезапной смерти.
Петеминис достал маленькую склянку с прозрачной жидкостью.
— Снадобье не имеет ни цвета ни запаха, ни вкуса, — сказал он. — По нескольку капель трижды добавлять в пищу или вино — и достаточно.
XI
Подходила к концу зима в год консульского правления Кальпурния Пизона и Авла Габиния.
Новые претенденты на магистратские должности наперебой ублажали избирателей. Обжорство и пьянство тысяч людей завершались страшными драками со множеством изувеченных и убитых.
Переполненные цирки дрожали от воплей, рукоплесканий, грохота колесниц. Казалось, еще немного — Рим задохнется, погибнет от собственного буйства и расточительства. Но обозы с продовольствием и товарами вновь и вновь стекались к Вечному городу. Отвернувшись от толпы праздных гуляк, расходились по мастерским хмурые ремесленники, и под бдительной плетью надсмотрщика принимались за тяжкий и безрадостный труд рабы.
Клодий собрал римский плебс в цирке Фламиния, чтобы утвердить закон об изгнании Цицерона как виновника казни катилинарцев. Возбужденная толпа бросилась к дому бывшего «отца отечества», смела стражников и подожгла особняк.
Цицерон успел заранее покинуть город и увезти наиболее ценное имущество.
— Ваш враг с позором бежал! Свершилась справедливая месть, о римляне, — торжественно произнес Клодий, глядя, как рушатся подрубленные мраморные колонны и пылают стропила. — Сейчас мы пойдем на Капитолий и установим доски с записью закона, принятого вами. А здесь, вместо логова предателя и убийцы, будет выстроен храм Свободы!
Добившись изгнания Цицерона, Клодий поставил па голосование комиций новое предложение: о назначении сенатора Марка Порция Катона полномочным послом на Кипре. Комиции проголосовали положительно, и сенатор с мрачной покорностью отправился пререкаться с изворотливыми кипрскими династами. Только теперь столицу оставил Цезарь. Во главе четырех отборных легионов он двинулся к границам «косматой Галлии», сопровождаемый бодрыми напутствиями друзей и проклятьями оптиматов.
Рим продолжал волноваться; в таблице поэта Валерия Катона тоже бушевали политические страсти. Хозяин старался успокоить своих пылких друзей. Правда, они ограничивались возмущенными пересудами, опасных и опрометчивых поступков в отношении правительства никто из них не совершал. Только Гай Меммий пытался начать судебное дело против Цезаря, но не нашел поддержки в сенате.
Мемиий находился в состоянии бессильного бешенства. Он приходил с остановившимся, как у маньяка, взглядом и, никого не слушая, начинал сквозь зубы пространно объяснять ясную для всех сущность противозаконности и беспримерной наглости триумвиров. Он поносил нерешительность и слабость сената, сопровождая свои доводы такими изощренными ругательствами, что Валерий Катон пожимал плечами и сокрушенно качал бритой головой.
