Я не стал рыться в памяти, чтобы понять, где я все о уже слышал. Боялся, что такая попытка приведет к перегрузке мозга. Прямо-таки Карл Маркс, переработанный Эбботтом и Костелло[31].
Поняв по выражению наших лиц, что смысл вышесказанного до нас не дошел, Кучерявый перефразировал свою главную мысль:
— Часть денег этой грязной свиньи принадлежит мне и многим другим людям, которых он эксплуатировал, чтобы получить их.
— Послушайте, может, хватит нести чушь? — предложила Лорри Кучерявому. — Корнелий Сноу не эксплуатировал вас. Он умер задолго до того, как вы появились на свет.
Она вошла в раж, оскорбляла тех, кто мог, да и хотел, нас убить.
Я дернул закованной в наручник рукой, чтобы напомнить, что пули, которые ее стараниями могут вот-вот полететь в нашу сторону, достанутся не только ей, но и мне.
Вьющиеся мелким бесом волосы Кучерявого, казалось, закаменели, и теперь он напоминал уже не Арта Гарфункеля, а невесту Франкенштейна.
— Наши действия здесь — это политическое заявление.
В этот момент к ним присоединился и Носач, самый флегматичный из всех троих. Все эти рассуждения о мести и политике так разозлили его, что густые брови, казалось, ожили и шевелились, как две толстенные гусеницы.
— Наличные! — рявкнул он. — Наличные, и ничего больше. Я здесь для того, чтобы хапнуть денег и убежать. Не будь банка, я бы в этом не участвовал, на все остальное мне наплевать, и если вы, парни, тотчас же не заткнетесь и не займетесь делом, я уйду, а с остальным вы будете разбираться сами.
Вероятно, без Носача обойтись они не могли, поскольку его угроза произвела должное впечатление на партнеров.
Их ярость, однако, никуда не делась. Выглядели они как бойцовые псы, которых не спускают с цепи. Глаза горели жаждой насилия, утолить которую они могли лишь в бою.
Как же мне хотелось дать им что-то из выпечки, скажем, немецкий пряник или хрустящее шотландское песочное печенье. А может, шоколадное с орехом пекан. Поэт Уильям Конгрев как-то написал: «Музыке под силу успокоить злобного зверя», но я подозреваю, что хорошая сдоба справится с этим еще лучше.
Понимая, что одной угрозы недостаточно для обеспечения конструктивной коллективной работы, Носач бросил кость идее фикс каждого, начав с Кучерявого:
— Часы идут, а мы должны еще много чего успеть. Вот о чем я толкую. И если мы доведем работу до конца, она станет твоим политическим заявлением, которое обязательно будет услышано, не сомневайся.
Кучерявый прикусил нижнюю губу, в манере нашего молодого президента. С неохотой кивнул зеленоглазому маньяку Носач сказал другое:
— Ты все это спланировал, потому что хотел отомстить за смерть своей матери. Так давай доведем работу до конца, и тем самым ты восстановишь справедливость.
Глаза убийцы библиотекарей затуманились, как и чуть раньше, когда он узнал от меня, что моя мать когда-то гладила мне носки.
— Я нашел номера газеты, в которых описывалась эта история, — признался он Носачу.
— Наверное, читать было очень тяжело, — посочувствовал Носач.
— Мне казалось, что у меня из груди вырывают сердце. Я едва… едва заставил себя прочитать все, — от волнения у него сел голос. — А потом я разозлился.
— Понятное дело, — кивнул Носач. — У каждого из нас только одна мать.
— Дело не в том, что ее убили. Меня разозлила ложь, Носач. Практически все, что написали в газете, ложь.
Глянув на часы, Носач пожал плечами:
— А чего ты, собственно, ожидаешь от газет?
— Все они — капиталистические прихвостни, — заметил Кучерявый.
— Они написали, что моя мать умерла в родах, а мой отец в ярости застрелил врача, как будто в этом был какой-то смысл.
Безымянный маньяк был примерно моего возраста. То есть мы могли родиться в один день… час… минуту. Если он унаследовал красоту и зеленые глаза от матери…
Потрясенный, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я спросил:
— Панчинелло?
Носач нахмурился, и его глаза скрылись в тени густых бровей.
Кучерявый сунул руку под ветровку, ухватившись за рукоятку пистолета или револьвера, торчащую из плечевой кобуры.
Маньяк, убивший библиотекаря и расстрелявший газеты, отступил на шаг, потрясенный тем, что я знаю его имя.
— Панчинелло Бизо? — уточнил я.
Глава 15
Три клоуна установили последние брикеты взрывчатки и синхронизированные детонаторы.
Все они были клоунами, пусть и без костюмов. Носач, Кучерявый: сценические прозвища, которые прекрасно уживались с туфлями 58-го размера, мешковатыми штанами, оранжевыми париками. Возможно, Панчинелло использовал свое имя и на манеже, а может, там его звали Загогулиной или Хлопушкой.
Однако как на манеже, так и здесь, под землей, ему более всего подходило другое прозвище: Чокнутый.
Лорри и я сидели на каменном полу, привалившись спинами к зеленым металлическим шкафам, в которых хранилась банковская документация первых ста лет его деятельности. Судя по работе клоунов, зданию предстояло взлететь на воздух за семьдесят восемь лет до своего двухсотлетия.
Настроение у меня было препаршивое.
Ужаса, который парализует волю, я не испытывал, но наше будущее представлялось мне в самом мрачном свете.
Я не только тревожился, но и злился на судьбу, которая, по моему разумению, обошлась со мной несправедливо. Путь потомственной семьи глубоко порядочных, добросердечных пекарей просто не мог второй раз пересечься с представителями семьи Бизо. Прямо-таки история с Уинстоном Черчиллем, который выиграет Вторую мировую войну, а неделей позже в соседний дом вселится женщина с двадцатью шестью кошками, сумасшедшая сестра Гитлера.
Да, конечно, аналогия не слишком уместная, может, даже вообще неуместная, но она достаточно точно отражала мои чувства. Меня подставили, сделали жертвой, зашвырнули в какой-то безумный мир.
Я не только тревожился, не только злился на судьбу, но и ощущал какую-то неопределенную решимость. Неопределенную, потому что решимость обычно требует четких рамок, в которых человек должен действовать, но я не знал, какими должны быть эти рамки, не знал, что должен делать, когда придет пора действовать, и как.
Мне хотелось откинуть голову назад, уставиться в потолок и выть от раздражения. Удерживало меня только одно: я опасался, что Носач, Кучерявый и Панчинелло, стоит мне закричать, последуют моему примеру, да еще будут дудеть в трубу, дуть в свисток, сжимать надувные резиновые шарики, издавая звуки пердежа.
До этого момента я никогда не страдал арлекино-фобией, то есть боязнью клоунов. Бессчетное число раз я слышал историю о ночи моего рождения, историю об убийце из цирка, не выпускающем изо рта сигарету, но никогда раньше действия Конрада Бизо не вызывали у меня страха перед любыми клоунами.
И вот менее чем за два часа свихнувшийся сынок добился того, что оказалось не под силу папаше. Я наблюдал, как он и два его помощника, собратья по клоунскому цеху, управляются со взрывчаткой, и все они казались мне чужими (вроде инопланетян в «Похитителях тел»), пришельцами, выдающими себя за людей, но на самом деле отличающимися от них, как небо от земли.
Как я и отметил выше, настроение у меня было препаршивое.
Тот самый ген веселости, свойственный семье Ток, по-прежнему функционировал. Я прекрасно осознавал абсурдность ситуации, в которой мы оказались, но смеяться мне совершенно не хотелось.
Безумие — это не зло, но зло всегда безумно. Зло никогда не бывает веселым, а вот с безумием такое иногда случается. Нам необходимо смеяться иррациональностью зла, потому что этим мы отрицаем власть зла над нами, уменьшаем его воздействие на мир, принижаем его привлекательность для некоторых из нас.
Но в подвале банка я не смог ни отрицать, ни уменьшать, ни принижать. Сидел, обиженный судьбой, встревоженный, злой, и даже Лорри Линн Хикс при всей своей красоте не могла поднять мне настроение.
Как вы можете себе представить, у нее было много вопросов. Обычно я с удовольствием пересказываю историю, связанную с моим рождением, но в этот раз я предпочел бы помолчать. Тем не менее она вытащила из меня часть истории, связанную с Конрадом Бизо. Не давала мне покоя, пока не получила желаемое.
А вот о предсказаниях моего деда я не упомянул. Если бы затронул эту тему, почти наверняка рассказал бы ей о том, что произошло со мной в газетном морге под библиотекой. О том, что и мне открылось будущее, и в этом будущем, пусть и без особых подробностей, ее убивали.
Я не видел особого смысла в том, чтобы вселять в нее тревогу, учитывая, что мое внезапно обретенное на какой-то миг шестое чувство могло дать осечку и никто бы не убил Лорри, а ее смерть, которая мне привиделась, была всего лишь плодом моего разыгравшегося воображения.
