павильона Чимгеру пять раз протяжно прогудел колокол. Монахи разом поднялись. Храмовый староста у алтаря не спеша достал моктак. Собравшиеся все как один склонилась в поклоне. Тррык, тррык – староста дважды ударил в моктак, после чего затянул молитву. Община хором подхватила:
Все монахи чают постичь
Глубочайший смысл священных книг.
Растолкуй же их, учитель,
Ради блага всех живых существ.
Поддерживаемый помощником, старый мастер поднялся на помост. Монахи и монахини, ученики и ученицы, послушники и послушницы, правоверные миряне – вся Четырёхчастная Сангха[37], заполнившая большой зал в Павильоне белого снега, устремила на него взгляд.
Старый мастер пребывал в благородном молчании. Одной рукой опираясь на посох, он сидел с закрытыми глазами, неподвижный, как скала. Удерживая внимание в области даньтяня, я неотрывно смотрел на помост со своего места в последнем ряду.
…Если кто-то не открывает рта и ничего не говорит, это не значит, что ему нечего сказать. В молчании заключены настоящие слова. Язык – враг: открыв рот, тут же всё губишь. Потому именно молчание, свидетельствующее о бесполезности вопросов и ответов, является главнейшим принципом дзена. Разговор сердца с сердцем, при котором не нужны речь и письмена… В своё время Шакьямуни, уходя в нирвану, сказал, что за всю жизнь не произнёс ни единого слова поучения. Тем самым он провозгласил пустоту языка и текстов. Пробуждение передаётся только через пробуждение. Как досадно! Я не могу понять смысл этого молчания.
Старый мастер по-прежнему безмолвствовал. Царила гробовая тишина, не было слышно ни единого вздоха.
…Однажды Почитаемый в мирах взошёл на Львиный трон. Огромное множество народа, включая тысячу двести его учеников, ждали проповеди. Однако Почитаемый в мирах не проронил ни слова… Молча выпив горячего чая, Он взял в руки цветок лотоса и показал собравшимся. Люди не понимали, что это значит. В это время сидевший среди последователей Будды его старший ученик Кашьяпа радостно улыбнулся. Кашьяпа и Будда встретились взглядами… В конце этой немой сцены Почитаемый в мирах изрёк: «Я имею сокровище, у которого нет ни имени, ни формы, ни запаха, ни цвета. Его называют видением совершенной Дхармы, волшебным духом нирваны, истинной формой бесформенности, непривязанностью к словам и текстам, высочайшим учением, передаваемым от сердца к сердцу. И сегодня я вверяю это сокровище Великому Кашьяпе».
Наконец мастер открыл глаза.
– Уразумели? – крикнул он, подняв посох.
Раскатистый, отнюдь не старческий голос разбил тишину. Повисла пауза. Ни у кого не было ответа. Мастер продолжал:
– Назвать это посохом будет цеплянием. Сказать же, что это не посох, будет противоречием. Ну же! Как назовём эту штуку?
Люди замерли, будто их водой окатили.
Поистине чудной вопрос! Совершенно очевидно, что руке мастера деревянная палка – посох. Однако он говорит, что если назвать посох посохом, то это цепляние, то есть привязанность к форме и имени, из-за которой не видишь истинной природы вещи, её сути. При этом если сказать, что посох – не посох, это будет обман, противоречие… О-о… Я потряс головой.
Посох в руке мастера – видимый феномен. Если привязываться к образу и называть посох посохом, попадёшься в сети логики различающего ума. Если же отрицать видимую данность, говорить, что посох – это не посох, провалишься в бездну пустоты. Так может, когда я сам стану посохом, а посох станет мною, я смогу узреть его суть, как и вообще суть чего бы то ни было? Не есть ли дзен та точка, в которой субъект и объект сливаются в единое целое, выходя за рамки категорий «свой – чужой», «бытие – небытие»? Я снова потряс головой. Думать так – значит поддаться различающему уму, который в дзене считается величайшим злом; выясняя и доказывая что-либо, попадаешь в западню логики, жаждущей докопаться до здравого смысла. Всё это от дзена за сотни тысяч ли.
На дне прозрачного озера видна галька. Но если вода замутится, ничего не видно. Первое – состояние будды, второе – живого существа. Как озеро одно, так и будда, и живое существо не есть разные сущности. Очищенный – ты будда, омрачённый – человек. Однако это тоже умозрительное представление. Оно иллюзорно. А значит, пусто. Стоит вторгнуться представлению, домыслам и прочим подобным вещам – дзен обречён. Останутся одни сомнения…
День в затворе начинается в два часа ночи, задолго до утренней церемонии пробуждения.
Разбив в лохани с водой корку льда, мы умываемся и садимся в позу лотоса на подушки, которыми ночью накрываем живот; ответственный за дисциплину трижды ударяет чукби. Это один из ритуальных буддийских предметов – расщеплённая надвое полуметровая бамбуковая палка с рукояткой сантиметров в десять; при ударе раздвоенной частью о ладонь раздаются щелчки. Они возвещают начало и конец медитации, сопровождают храмовую службу и трапезу. В зале для медитации слова не нужны. За исключением крайней необходимости всё совершается в молчании.
В глубокой тишине, когда и дыхания не слышно, распрямляешь спину, направляешь внимание в область даньтяня, фиксируешь перед собой взгляд. Каждый берётся за полученный от мастера хваду. Вот тогда-то и начинают одолевать омрачения и блуждания ума: они вклиниваются в медитацию и неумолимо разрушают сосредоточенность. При этом нельзя пытаться сознательно их устранить. Так только присовокупишь ещё одну мысль – о необходимости избавиться от мыслей. Невзирая на то, проснулось воображение или нет, я, со своей стороны, должен лишь удерживать в сознании хваду. Когда же и воображение, ослабев, отступает и в уме не остаётся ничего, кроме ясно сияющего хваду, приходит ещё более страшная напасть – сонное оцепенение. Но стоит заклевать носом, ответственный за дисциплину обрушит на плечи громоподобный удар чукби. Вздрогнув, снова преследуешь убежавший хваду; и вот уже тройной удар возвещает окончание практики и в окна просачивается белёсый рассвет.
Китайский мастер дзена Дахуэй Цонгао говорил, что любой, кто продержится хотя бы неделю без фантазий, постоянно исследуя хваду, непременно узрит истинную природу ума. Если же хоть кому-то одному это не удастся, тогда он, Даухэй Цонгао, в наказание за обман отправится в ад лжецов… Я не понимал, почему у меня не получалось узреть свой истинный ум, почему я не мог продержаться и недели.
Длинный удар моктака. Пять ударов гонга. Эти звуки возвещают начало утренней трапезы. Монахи выходят из зала для медитации и, выстроившись по рангу и старшинству пребывания в Дхарме, направляются в Павильон белого снега. Монастырский устав запрещает ходить шеренгами; группа больше двух человек выстраивается в ряд согласно времени, проведённому в учении. Монахи держатся друг за другом, как дикие гуси. Отсюда и пошло название монашеской процессии – «луч гусиного клина». На зимний затвор в скиту монастыря Тэхынса собрались
