Пауза.
– Джои?
– Я здесь.
– Ты меня слышишь?
– Слышу.
В день похорон я впервые в жизни прокатился на лимузине. Когда мы подъехали к кладбищу, собравшаяся у него толпа поразила меня размерами. На следующее утро газета назвала ее самым большим скоплением людей со времени похорон начальника городской пожарной команды, умершего от аневризмы аорты прямо на благотворительной вечеринке. Сквозь дымчатое стекло я различил футбольного тренера Криса, легендарно неуступчивого мужчину с красным, как мясо, мокрым лицом. Лимузин остановился, ворота волшебным образом распахнулись – как будто за ними стоял невидимый дворецкий. Не так ли чувствует себя человек, на которого внезапно свалилась слава? Мать выбралась из машины, неловко цепляясь за пару протянутых ей рук. За нею последовал отец, расфуфыренный, – даром что он чувствовал себя в своей тарелке, только облачившись в рабочий комбинезон. И наконец, я, в одном из старых фланелевых костюмов Криса. Кожа у меня зудела, штаны были тесны, и, вылезая из лимузина, я споткнулся и упал. Ко мне бросились, подняли меня, кто-то окликнул отца, он вернулся за мной. Я шел, зажатый между ним и футбольным тренером, и ощущал себя узником, которого ведут к виселице, – отвернись от него на миг, он тут же и сбежит. В определенном смысле я и был узником. Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять, куда я побегу, однако, поняв, я удрал сразу.
В трубке продолжал звучать голос матери, говорившей теперь что-то о билетах на самолет.
– Постой, – сказал я. – Я же еще не пообещал, что приеду.
По наступившему молчанию я понял, что она собирается с необходимыми для взрывной истерики силами. И сказал, чтобы отвлечь ее от этого занятия:
– Я сделаю все, что в моих силах, однако ничего не обещаю. Я не могу уезжать отсюда, когда мне захочется. О каких датах идет речь?
Она возмущенно пискнула и сказала:
– Ты забыл, когда его день рождения.
– Не забыл. Десятого октября. Я тебя не об этом спрашиваю. Я спрашиваю, на какой срок мне придется у вас задержаться?
– На одну ночь, последний самолет, который тебе подходит, вылетает сюда в пять. Мне нужно знать точно, Джои. Рита сказала, что сделает большую фотографию Крисси, чтобы все на ней расписались. А такая работа требует времени.
– Чтобы увеличить фотографию, шести месяцев не требуется.
– Я не хочу ее торопить, это неправильно.
Именно такая иррациональная чушь обычно и доводила меня до исступления. Мать прождала так долго – двадцать лет, не пять и не десять, – а теперь вот вынь ей да положь, и немедленно. Почему теперь-то? Выбор времени был явно произвольным. Но такова уж моя мать, всегда подавляющая свои желания, пока они не станут безудержными, а затем начинающая театрально пускать пену изо рта.
– Что, собственно, происходит?
– О чем ты? Ничего не происходит.
– Что-то должно же было случиться, чтобы заварилась вся эта каша.
– Ну, годовщина скоро.
– И что?
– Годовщина – это очень важно. – А затем: – И отец Фред уезжает.
Вот это я услышать никак не ожидал. Отец Фред был для меня путеводной звездой, единственной неотъемлемой частью моего прошлого, на которую я мог равняться в настоящем. Уезжает? Чего это ради? А как же его речи о том, что Бог вернул его домой, о совершающей круг жизни и о прочем? Выходит, все они были пустыми нравоучениями, имевшими целью утихомирить непоседливого подростка? Думать о нем как о человеке мелком мне было неприятно, я ощутил прилив тревоги, а следом и гнева.
– И пока он не уехал… – продолжала гнуть свое мать.
– Секунду. Куда он уезжает?
– Он перебирается в Калифорнию.
– Когда? Почему?
– Позвони ему и спроси. Пока мне нужна уверенность, что он еще будет с нами, потому что он играл такую большую роль в жизни Крисси. И в твоей тоже.
Я промолчал.
– Поэтому мне и нужно знать, приедешь ли ты.
– Я не знаю.
– А когда будешь знать?
– Мне нужно поговорить с начальством.
– Когда ты с ним поговоришь?
– Когда смогу. Хорошо? Перестань, пожалуйста.
– Не говори со мной свысока, – сказала она. – После всего, что мне пришлось пережить, я не заслужи…
Чтобы не завыть во весь голос, я повесил трубку.
– Простите за опоздание, – сказал я. – Не рассчитал время.
Открыв дверь библиотеки, я замер на пороге. Напротив Альмы сидел в моем всегдашнем кресле жилистый мужчина с самой клочковатой, какую только можно вообразить, бородой. Рубашка размеров на пять больше требуемого, башмаки еще и похуже моих – шнурки развязаны, язычки выставились наружу, как будто ботинки рвало. Но даже в таком способном ошеломить любого эстета наряде он был, вне всяких сомнений, красив – настоящий молодой самец с пронизывающим взглядом и таким же, как у Альмы, лицом сердечком, только у него оно выглядело мальчишеским и почти греческим. На лицах обоих играли одинаковые заговорщицкие улыбки – такие, точно их застукали на месте преступления. Странно, но мне почему-то стало стыдно.
– Мистер Гейст, позвольте представить вам моего племянника. Эрик, это мистер Гейст, мой постоялец и собеседник.
Эрик откинул назад голову:
– Привет.
Я кивнул: здравствуйте.
– А мы как раз о вас беседовали, – сообщила Альма. – Что, уже три?
– Десять четвертого, – ответил я.
– Господи, так, значит… Надеюсь, вы не будете против, если мы отменим на сегодня наши дебаты. Мой племянник надолго уезжал, я давно его не видела.
– Если вам так угодно.
– Да, прошу вас.
Мне очень хотелось прищелкнуть пальцами под носом ковырявшего какую-то болячку Эрика.
– Ладно.
– Значит, возобновим их завтра, так? Очень хорошо.
Получив, стало быть, разрешение удалиться, я поплелся в мою комнату и бухнулся на кровать. О существовании племянника она никогда не упоминала. А я-то думал, что мы с ней становимся все ближе. Да мы и становились все ближе. Но как же тогда объяснить все это? Знала ли Альма заранее о приезде племянника, а меня известить не потрудилась? Или он появился без предупреждения, а она приняла его, не колеблясь? Но тогда в последнем содержится жестокий урок для меня: чтобы получить благосклонность Альмы, делать ему ничего не нужно и доказывать тоже. По одному только праву рождения этот тип – и что у него за куцее имя, Эрик! – связан с ней узами, о каких мне и мечтать-то нечего, проживи я у нее хоть три месяца, хоть тридцать лет. И я вспомнил, какое у Альмы было лицо, когда я вошел к ним в гостиную, – совсем домашнее, откровенно говорившее о том, как хорошо у нее на душе. Такого лица я у Альмы еще не видел – и негодовал на нее за это. Умом я понимал, что веду себя глупо. Никакого права на ревность я не имел. Однако разговор с матерью взвинтил мои нервы, а внезапное появление чужака, который на самом деле был не чужаком, но угрозой – настоящей или воображаемой, взбаламученному рассудку это без разницы, – вогнало меня в панику. Альма наказывала меня. За что? Что я такого сделал? Уязвил ее гордость, проявив заботу о ее здоровье? Именно из-за этого все и происходит? Они, видите ли, беседовали обо мне. С какой стати? О чем тут можно беседовать? И я имею право знать контекст, верно? Да и не походило оно на беседу. На насмешку оно походило, вот на что, и на неприкрытый намек: он явился, чтобы выжить меня отсюда. Все кончено. Меня ждет улица. Прекрасному сну пришел конец. Стиснув зубы, я вытащил мою рукопись и начал прикидывать, сколько пройдет времени, прежде чем она прикажет мне убраться на все четыре стороны. Надо бы уложиться прямо сейчас и тихо уйти, избавив всех от неприятной сцены…
Я постоял в коридоре, подслушивая, ни слова не разобрал, однако услышал смех, частые всплески смеха, и душу мою обжег гнев. Чем, господи помилуй, типчик вроде него мог развеселить женщину вроде нее, разве что сморозил несусветную глупость, от которой она поневоле расхохоталась – над ним? Но нет. Она рассмеялась снова – и не над ним, а с ним вместе. Он тоже смеялся – легко, уверенно, торжествующе. Значит, это наказание, решил я. И, вернувшись в комнату, стал ждать, когда они распрощаются.
Часы пробили четыре, потом пять, потом шесть.
В половине седьмого я постучал в дверь библиотеки и объявил, что должен уйти.
– О, – произнесла Альма. – Как жаль. Я надеялась, что мы пообедаем все вместе.
– У меня назначена встреча. Извините.
– Вы ничего о ней не говорили.
– Вылетело из головы.
Альма вгляделась в меня. Думаю, она поняла, что я вру.
– Очень хорошо. Но прежде, чем вы уйдете…
Она сунула руку в карман кофты, достала маленькую чековую книжку с обложкой из синего кожзаменителя. Обычно Альма держала ее наверху, в своей комнате – с собой не носила. Что же все-таки происходит? Он просил у нее денег? Я взглянул на него, он смотрел в сторону.
