– Давайте послушаем самого ребенка. Мона, Мона, посмотри на меня.
Если не считать возни с плетением, Симон во время спора о ее недостатках не шевелилась. Теперь резко подняла голову, но не сразу, словно слова матери дошли до нее через секунды:
– Да? Да, мама?
– Ты против разговора о тебе?
– Нет, мама. – Она снова опустила голову.
– ВОТ.
Торжествующий взгляд леди Болдок, как и демонстрация, которая, по ее мнению, удалась, вряд ли снискали бы ей успех даже на сцене (разве что при световых эффектах), подумал Ронни. Но успех был – чертов выскочка, злоупотреблявший гостеприимством, проклятый британец (выберите любое выражение) был решительно уничтожен. Единственное, что ему оставалось, – удалиться немедля и навсегда. Он начал говорить, как настоящая размазня, и в этот самый момент верхняя половина лорда Болдока метнулась вперед, словно в него выстрелили сзади, – фактически он просто хотел услышать ответ.
– Ну, в этом случае я, очевидно, сделал…
– В этом случае, я думаю, вам следует извиниться. Я не потерплю, чтобы мне указывали, как вести себя с моим ребенком. Возможно, то, что вы рекомендуете, вполне приемлемо там, откуда вы пришли, но не в моем доме. Я вас сюда привела, кормила и поила ради ваших услуг как… спутника Моны (выражение, полагаю, уместное), а вы отплатили мне публичными поучениями. Этого я не допущу.
Слова не подчеркивались, но тон полностью им соответствовал. Ронни подумал, что такой гнев в сочетании с такой гладкостью речи сулил бы блестящую карьеру в любой телевизионной команде, но быстро вернулся к собственным делам.
– Я действительно очень… – сказал он.
– Я, видимо, ошиблась. Следовало понять, что человек с вашим прошлым просто не подходит здесь. Мне знаком ваш тип людей, мистер Апплиард. Очень знаком. Вы думали меня одурачить всей вашей серьезностью, невинностью и способом, которым…
– Но, Джульетта, парень только…
– Тише, Студент. Мне следовало прислушаться к Чамми. Он говорил, что я…
– О, милая, не надо. Ты прекрасно знаешь, что когда бы я ни пытался…
– Заткнись, Чамми. Нет, мистер Апплиард, в следующий раз, когда попытаетесь втереться в цивилизованное общество, возьмите с собой поменьше телевизионной техники и побольше простого приличия.
Ронни все еще старался изо всех сил сдержать себя рассуждениями о границах правила, гласящего, что хладнокровием в споре всегда победишь разъяренного противника. Но применимо это правило, только если не допускаются оскорбления, а было ясно, что здесь женевские конвенции давно отменены. Пока Ронни мрачно готовился к небывалому унижению, внимание леди Болдок внезапно, как луч фонаря, переключилось на другой объект. Она сказала дочери:
– Я спрашиваю себя, почему он вмешался. Ты хоть что-нибудь знаешь? Почему осмелился на это? Мы же знаем, за чем он гонится, так почему выступил против меня? Ради такой, как ты.
– Мама, пожалуйста, не расстраивайся, – сказала Симон.
– Я не расстроена. Ты это знаешь. Я просто хочу знать, почему ты промолчала. Пришлось вытягивать из тебя силой, что он не прав. Сидела здесь, как зомби.[16] Не знаю, дорог ли тебе кто-нибудь. Ты бесчувственная. И я не знаю, от кого это.
Тут Болдок и Симон одновременно и одинаково замахали кистями рук, так что со стороны их можно было счесть братом и сестрой, унаследовавшими манеры родителей. Это был миниатюрный сигнал об опасности, о ней же говорило тут же наступившее молчание. Ронни понял: так пугаются, когда кто-то вот-вот сядет на любимого конька, давным-давно известного всей семье и близким друзьям, и обрушится с упреком на евреев, или на педерастов, или на королеву, или на викария, или на твоего брата аристократа, или на твою сестру нищенку, или на твое пьянство, или на твою стряпню. Да поможет леди Бог – даже она вряд ли упрекнет Ронни за наследственность Симон!
– Не от меня, – сказала леди Болдок, вложив в эти слова много твердости, и Симон с Болдоком вновь замахали, но не так решительно. – Любопытно, даже забавно, – тон стал задумчивым, отрешенным, кинематографически философским, – как мы живем всю жизнь среди людей. Даже когда одни (а как часто мы бываем одни по-настоящему?), даже тогда мы продолжаем делать что-то для людей и из-за людей, и это отражается еще на многих других. И все же некоторые, кажется, и не замечают окружающих, не заботятся о них, даже предпочли бы, чтобы тех вообще не было, с их чувствами, требованиями, сожалениями и мечтами. Я знавала такого человека. – Последовала пауза, рассчитанная на эффект, который удался.
Богачи (и некоторые другие) искренне равнодушны к тому, где они находятся, в каком окружении, уместно ли, соответственно ли стилю ведут себя, и готовы без принуждения сказать все, что у них на уме. Вот что должно заинтересовать и психологов, и искусствоведов, выясняющих связь формы и содержания. Часть этих мыслей пришла к Ронни сразу, часть потом. Пока что для него главным было – опущены или нет плечи Симон под черным платьем.
– Ну, тут я не могу ничего прояснить, – сказал он сразу и стремительно. – Но я совершенно убежден, что Симон не такая. Нисколько не соответствует вашему описанию.
Раздался смех миссис Ван Пан – за это время первый заметный звук из другого конца комнаты. Мэнсфилд подался вперед – весь внимание. Лорд Болдок смотрел на всех, словно через дымку. Симон оставалась на месте. Леди Болдок ответила еще более резко, чем предполагал Ронни.
Выпрямившись, она казалась в своей алой штуке с высоким воротником столь же внушительной, сколь неприятной.
– Вы говорите мне, что знаете мою дочь лучше меня?
– Не во всем, конечно, нет. Но в этом отношении, пожалуй, знаю. Она любит людей, и у нее есть чувства. Тут нет сомнений.
– Мистер Апплиард, завтра вы уезжаете, и нам не придется много разговаривать. Рада этому. И остаток вечера мы можем провести врозь, верно? Тебя я тоже не хочу видеть, Мона.
Десять минут спустя Симон лежала голая, но отвернувшись, на розовой постели. Она пока ничего не сказала. Было около десяти, и воздух позднего лета был приятно прохладен. Ронни не особенно раздумывал – завтра на корабле, а потом на самолете времени для этого будет с избытком. Он без любопытства глянул в окно и увидел луну, скалы, деревья, море. Вид был, пожалуй, претенциозно ПУАНТИЛИСТСКИМ из-за проволочной сетки. Ладно, какой есть. Он разделся, почистил зубы и лег в постель. Симон повернулась к нему.
– Прости, что я расстроил твою мать.
– Она не расстроена, просто рассердилась. Молчи.
Трепещет, но напряжения нет. И трепещет не по-старому. Она коротко поцеловала его и вздохнула. Судорожно глотнула. Потом обвила себя его рукой и прижала ее к своей груди. Сделав это, затрепетала еще больше, но снова не так, как прежде, и не напрягаясь. Ронни хотел верить, но он мог только сомневаться. Все шло очень быстро и необыкновенно до заключительной фазы, которая была очень медленной и тоже необыкновенной. Потом Ронни обнаружил, что вспотел, как толстяк в турецкой бане, а дышит, словно пробежал в гору милю, спасаясь от разъяренного быка. Потребовалось минут сорок, чтобы тело успокоилось, и он был изумлен. Вспомнил, как боролся с собою, чтобы сделать это насколько мог быстрее и безболезненней для Симон, – подобно, скажем, короткой утренней прогулке по английскому лугу. Тогда почему?… Возможно, он стареет. Нет. Уж если что-нибудь чувствует, так вернувшуюся молодость. Словно в старые времена, в эпоху мисс Дженингхэм и ее сверстниц.
– Ну как? – спросил он, когда мог спросить. Хотел напомнить договор в Пустосе, но в последний миг удержался.
– О, Ронни, чудесно. Я хочу сказать, что сделала тебе приятно.
– А самой было приятно?
– В первый раз за все время это не было ужасно.
– Но нисколько не приятно?
– По-настоящему нет. Но я не против, и ты ведь тоже. Это было так не ужасно, что почти, почти потрясающе хорошо. И только подумай, Ронни. Если это совсем не ужасно, то когда-нибудь может понравиться, верно?
– Конечно. Должно! Теперь каждый раз будет все лучше и лучше. Увидишь.
– О, Ронни, я хочу спросить кое-что, пока не забыла. Почему ты сказал маме, что я не знаю, чего хочу?
– Да, меня это тоже заботит. Я, по правде, не знаю, почему сказал так, но мне казалось, что сказать нужно именно это. Плохо, когда говоришь банальности, верно? Ты ведь считаешь, что знаешь, что тебе надо?
– Спорю, что знаю. И всегда знала. Хорошего парня, чтобы весь был мой. Что может быть проще? Хотеть, конечно. Получить – другое дело.
– Ну, ты пыталась получить его чертовски глупым способом, нет?
– Я знаю, я знала все время, но другого пути не нашла. Я так боялась, что заметят, как меня страшит эта штука, и старалась казаться неистовой. Все равно как если продаешь очень надежную машину, то разъезжаешь туда и сюда, чтобы показать, какая она безопасная. Ну, так делают.
– Да, делают. Я хочу закурить.
