Много времени занимала подготовка к занятиям. Мы сидели до самой ночи и все равно не успевали выполнять задания до конца. Илюшина попросту пропускала те занятия, которые требовали большой подготовки, а нами руководило одно – hay que (надо!) Думая о Хесусе, я призывала себя учиться хорошо. Иногда нашего усердия хватало всего на две пары. Мы с Женей шли домой и негодовали, что так устали.
Наконец девочкам позволили перебраться в свои комнаты. В коридоре по-прежнему царил полнейший развал, напоминавший последствия стихийного бедствия. Обитатели общежития ходили по разбитому полу и разносили по комнатам бетонную грязь.
В один прекрасный день всех жильцов на трое суток выдворили из комнат, и полы в коридоре залили бетоном. Ночевать было негде, и бездомные горемыки потихоньку проникли в свои комнаты. Бетон не успел схватиться, как следует, и следы «таинственных пришельцев» отпечатались в полу. Наутро испещренный «звериными тропами» коридор представлял смехотворное зрелище.
Реальная жизнь со своими не всегда приятными проявлениями была рядом. Никакие «розовые очки» не помогали, чтобы не замечать неприглядность, которая окружала нас. Я едва сдерживала себя, чтобы не написать Хесусу грустное письмо и не поплакаться, как маме. Он не должен знать, что в моей душе поселилось отчаяние, что я совсем не верила в то, что мы когда-нибудь будем вместе. Построенные влюбленным воображением воздушные замки были хрупкими и нереальными, рассыпались, как строения из песка. А если не верить в наше совместное будущее, в жизни не останется никакой звездочки.
Как-то мы поехали с Женькой на барахолку в надежде присмотреть для себя сапоги. Блошиный рынок, где можно было с рук купить любую мелочь, нужную в хозяйстве, находился в предместье Рабочее, за грязной речкой Ушаковкой, на самой окраине города. Он имел не менее популярное название – «толкучка», поскольку там нельзя было сделать ни одного шага, не пробивая себе дорогу в толпах снующего туда-сюда разношерстного люда. Рынок, где совершались мошеннические сделки и буйным цветом процветало воровство, пользовался дурной славой, слыл городской клоакой, где честному человеку нечего было делать.
Именно здесь мы увидели Бориса. Какое-то чувство подсказало мне, что в этой среде он свой человек. Пока он разглядывал пластинку, мы наблюдали за ним из-за чужих спин. Эх, Борька! Он выглядел похудевшим и пожухшим, как истоптанный осенний лист. Нечесаные волосы, молящие о стрижке, неприглядно трепал холодный ветер. Пальто, будто снятое с чужого плеча, висело мешком. Он оставался так далеко в прошлом, что мы не посчитали нужным подойти и поздороваться. Однако, странное ощущение! Несмотря ни на что, он по-прежнему казался мне нестерпимо родным и до сих пор нужным. Хоть и поставила я на нем точку, оказывается, забыть-то не смогла. Если бы я была ему нужна!
Письма от Хесуса приходили все реже. Я ехала из института в общежитие с трепетным сердцем, а когда видела, что в ящике опять пусто, все в жизни теряло свое значение. Знал бы кто, как не хватало мне для счастья этой малости – письма от Хесуса, пусть несколько строчек, чтобы знать, нужна ли я ему, хотел ли он нашей встречи. Я бродила по городу, думала свои мысли, повторяла все хорошие слова, которые могла бы сказать Хесусу, но которые так и умрут во мне, потому что никому другому я этих слов не скажу. Я готова была сесть в самолет и полететь в Москву. Жизнь снова сверкала всеми красками, когда я держала в руках долгожданный конверт, подписанный изумительно ровными, каллиграфическими буковками, и, замирая в предчувствии счастья, трепетно открывала его.
«Настюша! Милая голубка! – писал Хесус. – Прошу прощения, что не писал тебе. Я был занят в больнице, у нас было много зачетов по хирургии, терапии, биохимии. Готовился без продыху. К тому же, грипповал, так как ходил без шапки, дрожа от холода. Надеюсь, ты простишь меня. Знаешь, Настюша, я чувствую, что дома в Мехико не все хорошо. Прошло уже три месяца, как я не получаю писем от родителей, и это меня очень волнует. Знай, что я помню тебя и хочу, чтобы ты была рядом со мной, ведь мы так мало времени провели вместе. Думаю, в следующую нашу встречу мы будем много разговаривать, хорошо узнаем друг друга».
В мое письмо все-таки прокрались упаднические настроения. Поздравляя меня с годовщиной Великого Октября, Хесус пожелал мне огромных успехов в учебе, в жизни, чтобы я всегда сохраняла свой добрый характер и не возвращалась к пессимистическому настроению. Уверял, что упадничество достойно осуждения: «Человек должен бороться усердно и постоянно, чтобы достичь того, что ему предлагается». Он призывал меня не думать ни о чем, кроме учебы, и полностью отдаться во власть той мысли, что все будет хорошо. Он напоминал о том, что любит меня и думает обо мне, что когда-нибудь мы снова будем вместе, жизнь улыбнется нам, и все будет счастьем. В заключение Хесус сообщал, что очень занят в больнице, и ему не хватает времени даже поесть, поэтому он пишет так торопливо…
Учиться становилось все труднее. Иногда наваливалась такая усталость, что опускались руки. Я приходила из института, растягивалась по постели и не чувствовала в себе сил, чтобы пошевелить рукой или ногой. Я засыпала в состоянии изнуряющей усталости.
Сама того не замечая, я начала делать в учебе успехи. Преподавательница Гоглова, имеющая на кафедре репутацию «королевы грамматики», на экзамене по анализу поставила мне «отлично» и сказала, что сделала это без сомнения (La he puesto sin duda). Я оказалась единственной студенткой в группе, кто удостоился столь высокой оценки. Я на радостях ушла с третьей пары, мчалась по городу веселая и улыбалась: почему-то мне одной поставила. Потому ли, что я не беру на веру прописные истины, а сама до всего «докапываюсь»? Я составляла тот caso singular (редкий случай), когда преподавательница обращалась ко мне с вопросом:
– Анастасия, esta Ud de acuerdo? (Вы согласны?)
Я радовалась возможности писать Хесусу обо всем, что меня окружало: «Вчера впервые выпал снег. Начался резкий холод. Сейчас я испытываю странное, почти сладостное чувство, то же самое, что в Новый год. Через окно видим, как по белой земле идут два окоченевших кубинца. Бедняги! Здесь, в сибирском городе, они кажутся очень странными и сильно выделяются в толпе. Какой ветер их сюда занес? Идут, рассматривая окна нашего общежития. До сих пор мы не подружились с ними. Говорят, что они тривиальные».
«На занятиях по испанскому языку постоянно что-нибудь анализируем a lo largo y a lo ancho (в глубину и в ширину). Слушаем нашу професору, которая является для нас prodigio de sabiduria (чудом мудрости). Когда она говорит, я впитываю в себя ее красивую речь».
«Занятия сопровождаем здоровым смехом. К примеру, что может быть смешного в предложении, составленном Надей: «Я повернула голову назад и в последний раз увидела ярко горящие огни Москвы»? Но все мы, живущие в одной комнате, смеялись до слез. Никто не понимал, почему. Но мы-то знали, как наша Надя вымучивала эти предложения, сидя крючком и почти засыпая на кровати, под плакатом с видом ночной Москвы. Или Женя с легкой руки заменила слово debatida (обсуждена) на condenada (осуждена) и выдала предложение, которое повергло в ужас професору: «Новая конституция была осуждена советским народом». Она вскричала, сделав круглые глаза: «Que cosa! No lo diga a nadie! (Что такое! Никому этого не говорите!) Так мы учимся. Я иногда думаю, что я слишком счастлива от того, что получаю твои письма и сама пишу тебе на испанском языке. Ты – мой вдохновитель, Хесус!»
«Настюша, любовь моя! – читала я ровненькие буковки, старательно выведенные рукой Хесуса. – Пишу это письмо, чтобы сказать, как сильно я по тебе скучаю и хочу, чтобы ты была рядом со мной, чтобы я гладил твои волосы и целовал твои губы, свежие, как роза. Сегодня пятница и, слушая музыку, очень романтическую, начинаю вспоминать и переживать заново все моменты, такие прекрасные и приятные, которые мы провели вместе в Сибири. Посылаю тебе свою фотографию, маленькую, но значительную, чтобы ты могла носить ее с собой, чтобы ты меня не забывала, а я всегда тебя помню…»
Эйфория, вызванная полученным письмом, проходила по мере того, как мой мексиканский друг затягивал с ответом. Я физически ощущала, что теряла силы и интерес к жизни и помимо своей воли не могла учиться с отдачей. Я опять летела в пропасть незнания и разносила в пух и прах свои притязания на человека, который даже не принадлежал самому себе. Прошел его летний мираж, и ему нечем поддерживать уходящие иллюзии. Ему просто нечего писать!
Если бы я умела молиться, я каждый день просила бы, чтобы Хесус не забывал меня. Senor Dios mio! Oyes mi voz, o estoy condenada a sufrir eternamente sin ser oida (О, Боже! Услышь мой голос, или я обречена на вечное страдание не быть тобой услышанной?) Mi сorazon esta consumido de tanto sentir! (Сердце мое разрывается от таких переживаний). Я не хотела прощаться со своей мечтой.
