class="p">
Родошто, 18 novembris 1720.
Письма ваши, любезные, но очень коротенькие, я получил с радостью. Милая кузина, почему вы хотите лишать меня такого удовольствия, которое вам даже денег не стоит? Сидя в теплом доме, написать письмо — не ахти какое трудное дело, а для меня читать письма ваши — счастье даже в доме холодном. Слегка пристыдить вас не вредно; надеюсь, к другому разу вы исправите свою оплошность. Мы здесь живем очень тихо, один Господь знает, надолго ли это, потому как заранее знать невозможно, куда и когда мы отсюда уедем. Недавно Порта заключила с императором мир на двадцать или на двадцать четыре года; так что на пути нашем в Эрдей встали двадцать четыре каменные стены, теперь и думать о возвращении невозможно. И видно, в другие стороны нам тоже закрыты пути: по тому, как нынче идут дела в Европе, мы не видим ни самой малой надежды на освобождение, и все надежды приходится убрать в сундук[143].
На чужбине долго я скитался, бедный,
а теперь надежды я лишен последней.
Однако, милая кузина, одно утешение у нас все же осталось:
Коль теперь нам в жизни нечего страшиться,
значит, что угодно может нам присниться.
Словом, даже когда нет надежды, остается надеяться на Господа, ибо в Его руке власть над сердцами. Когда мы видим, что все в Европе складывается не в пользу нашего освобождения, то и этим ведает Он, а Он ведь должен заботиться не только о нас, но и о других тоже. Нам хочется, чтобы все шло в согласии с нашими желаниями, чтобы завтра мы могли перепрыгнуть упомянутые выше каменные стены. Но не тут-то было! Потому как ни на Порту, ни на француза нам полагаться нельзя, немец примирился с турком и напал на испанцев. Герцог Орлеанский, французский регент, который по натуре своей должен был бы быть с испанцами, поскольку они какие-никакие, а родня, действует наоборот: заключает альянс с императором и начинает воевать против испанцев. Вместе с императором отбирает у испанцев обе Сицилии[144], и война тут же прекращается. Герцог Орлеанский выдвигает условие мира: одну из дочерей испанского короля выдать за короля французского, которому не больше шести или семи лет. Ее в любой момент пошлют во Францию, чтобы она воспитывалась там, а первый и второй сыновья испанского короля пусть возьмут в жены дочерей герцога Орлеанского и этих двух дочерей увезут в Испанию. Если император, француз, испанец и англичанин заключат союз друг с другом, кто посмеет поднять на них руку? И от кого тогда можно ждать хоть какого-то утешения бедным изгнанникам венграм? Не вижу никого, кроме француза. Но можно сказать и так, что он неблагодарно обращается с нашим господином, который и теперь просит, чтобы его пустили во Францию. Герцог Орлеанский же не только не разрешает этого, он даже не отвечает на его письма и не хочет, чтобы имя нашего князя произносили перед ним, ссылаясь на союз с султаном. Таковы они, дружба и родство владык. Герцог, пока мы были во Франции, всегда выказывал нашему князю большую дружбу; да и родство меж ними есть, поскольку его мать и наша княгиня[145] происходят из одной семьи[146]. Но владыки считают, что ты мне друг и родственник, когда ты мне нужен или когда я тебе не нужен.
Вы на это скажете, милая: а христианство? Что ж, выходит, Евангелие — оно только для простого народа? Конечно, его всем нужно соблюдать, но, как видно, владыкам вроде бы стыдно на него равняться. Из всего этого мы видим, что надеяться нам остается только на Господа и терпеливо принимать мир, и ожидать Его распоряжения относительно нас. Кто насылает холод, тот дает и теплый ментик[147]; кто привел нас сюда, тот нас и выведет. Так что будем уповать и ждать, и Он нас не бросит. Князь наш точно уповает, а кроме того, каждую неделю дважды ездит охотиться. Охоту мы не пропустили бы, даже если бы шел не дождь, а иглы падали с неба. Надо ли писать вам, милая, что молодой барич Берчени[148] приехал сюда еще в сентябре, вы это уже давно знаете, но следует написать, зачем он сюда приехал. Французский король разрешил ему собрать венгерский полк, и приехал он для того, чтобы вербовать венгерских солдат в Молдавии и Валахии. За здоровьем же давайте будем следить, милая кузина, с тем остаюсь всегда ваш (не с конской головой, а сам-конь) секей[149].
40
Родошто, 1 januarii 1721.
Полатети! Видишь, милая кузина, я уже могу сказать по-гречески «добрый день». А знаете ли вы, какой день сегодня? Знаете ли вы, милая, что сегодня я должен писать вам поздравительное письмо? И я, преклонив колени, желаю, милая кузина, от всего сердца, чтобы Господь дал вам душевное и телесное благословение, то есть чтобы наполнил ваше сердце благостью и дал вам доброе здоровье. Правда же, мы люди добрые, любезная кузина, мы друг друга приветствуем пускай двумя словами, но уж эти два слова произносим от всего сердца. Нам этого и достаточно, большего мы не желаем, не то что госпожа Берчени, которая хотела бы, чтобы всякое пожелание продолжалось не меньше двух часов; она к этому привыкла, я же ей не потворствовал, и мое приветствие состояло из десяти слов. А сколько мы смеялись над приветствием госпожи Кайдачи: встав на колени, она поздравляет господина Берчени, мол, желаю много-много новогодних дней, а этот нынешний Новый год Господь да не позволит вам провести здесь, а только на родине, так что господин Берчени не проживет этот год, коли не попадет на родину. А возможности для этого я не вижу. Не знаю, принято ли у нас в этот день дарить друг другу подарки, — во Франции это очень важный обычай. Там король, вельможа, бедняк, замужняя женщина, девица — словом, все вручают подарки друг другу, а коли не могут ничего подарить, то хотя бы булавку. От вас же, милая, я не желаю никакого подарка, кроме одного: чтобы вы в этом году любили меня так же, как в прошлом. А от меня вы даже и не желайте, чтобы я любил вас сильнее, потому как если я буду любить вас хотя бы на полграмма сильнее, то это будет больше,
