началась здесь, в Большом Козихинском, дом 26, квартира 1[5], — бывшей дешевой гостиничке, в 1901 году принадлежавшей Ивану Ильичу Шапошникову, а в 1917-м — разбогатевшему крестьянину Сергею Степановичу Виноградову…
Это самый центр Москвы, но до сих пор тихий. Переулок идет от Большой Бронной к Садовому кольцу параллельно Малой Бронной. По соседству, всего в одном квартале, находятся Патриаршие пруды (в 1924-м они были переименованы в Пионерские, но название не прижилось, и в обиходе их продолжали звать по-старому). Таким образом, приехавший из Орла юноша поселился в одном из самых «булгаковских» мест столицы — Берлиоз попал под выдуманный Булгаковым трамвай примерно напротив 42-го дома по Малой Бронной, то есть буквально в двух минутах ходьбы от 26-го номера в Большом Козихинском, если идти напрямую через двор; и, по идее, истерические женские крики и свистки милиции, огласившие место происшествия, должны были быть хорошо слышны в комнате Вани Крестьянкина. Но в те годы никаких ассоциаций с героями «Мастера и Маргариты» у москвичей это место не вызывало, ведь и сам роман еще не родился на свет. Да и Ивана, узнай он об этом, такое соседство, конечно, не обрадовало бы.
Время от времени, как любая московская улица, Большой Козихинский переулок нес потери — на месте старых домов появлялись либо новоделы, либо просто пустоты, поджидающие застройщика. Hа месте дома № 26 cейчас как раз такое поросшее деревьями «пустое место», к которому слева примыкает величественный доходный дом постройки 1913 года, принадлежавший А. А. Волоцкой и возведенный автором первого московского небоскреба Эрнстом Нирнзее (современный адрес — Трехпрудный переулок, 11/13). В 1930-х пустота была занята сразу двумя несохранившимися ныне домами — № 26 и 24. Напротив, через переулок, и сейчас высится монументальная пятиэтажка № 27, построенная в 1911-м в стиле «модерн» В. И. Рубановым для домовладельца А. И. Себрякова. В этом доме жили создатель общества «Бубновый валет» художник Аристарх Лентулов и дочь основателя Спасо-Влахернского женского монастыря Ирина Головина.
Сам по себе Большой Козихинский еще с конца XIX столетия продолжал нести отчетливый богемно-студенческий отпечаток. Когда-то здесь в непрезентабельных доходных домах, которые без лишних церемоний называли «Адом», снимали квартиры бедные московские школяры, а потом их понемногу сменили актеры. Самым знаменитым уроженцем переулка был поэт Аполлон Григорьев, а самым знаменитым жильцом — «Бетховен русского театра», звезда Малого, глухой актер Александр Остужев (жил в доме № 12; в 1959–1993 годах переулок носил его имя).
Жилище Вани было, откровенно говоря, убогим. В углу — покрытая салфеткой тумбочка, табуретка и сундучок, служивший жильцу постелью. В изголовье сундучка — канализационная труба, начинавшая работу в пять утра. Нашли свое место многочисленные привезенные из Орла иконы, футляр от скрипки Афанасия Сайко. От остального пространства комнаты угол отделяли ситцевая занавеска и шкаф. После родного дома такие условия могли показаться спартанскими кому угодно, но Иван не роптал. В конце концов, в подобных (или еще похуже) условиях тогда ютились и многие москвичи, не говоря уж о жителях других городов и весей.
С помощью братьев Москвитиных работу молодой бухгалтер нашел сравнительно быстро. Спрос на профессионалов в финансовой сфере был стабильным, особенно на небольших предприятиях, которых в Москве начала 1930-х хватало. Итак, отныне он — счетовод финансово-счетного отдела Московского областного союза потребительских обществ, как сокращали в справочниках тех времен, — МОСПО. Размещался МОСПО на Мясницкой, 43, в изящном одноэтажном особняке постройки конца XVIII столетия — доме князя А. И. Лобанова-Ростовского, где нередко бывал в свое время Пушкин. Далековато от Большого Козихинского, но что поделаешь. Правда, в мае 1935-го в быт москвичей вошло метро, а от станции «Кировская» (нынешние «Чистые пруды») до 43-го дома на Мясницкой (в то время улицы Кирова) идти уже не очень долго.
С получением работы разрешился еще один немаловажный вопрос — продовольственный, ведь Москва до 1935-го продолжала жить по карточкам, и свою законную норму (хлеб — 400 граммов в день, мясо — 100 граммов в день, крупа — 750 граммов в месяц, селедка — 250 граммов в месяц, сахар — кило в месяц) Иван мог получать, только будучи прикрепленным к «своему» магазину. Конечно, можно было покупать продукты и на рынках, но для обычного служащего поход на базар был невообразимой роскошью. А ведь нужно было доставать еще и носильные вещи. Пару ботинок тогда можно было раздобыть за 30 рублей, пальто, если повезет, — за 70. А зарплата московского счетовода не превышала сотню рублей. Правда, с годами Иван понемногу «рос» в должностях (бухгалтер, затем помощник главного бухгалтера), но «хлебной» его работу по-прежнему назвать было сложно.
Впрочем, на самых первых порах московской жизни все мытарства переносились легко. Во-первых, Иван Крестьянкин всегда был крайне неприхотливым в быту; в одном из писем он писал: «Я с самых первых, еще юношеских лет усердно тружусь и всегда, довольствуясь своим честным трудовым заработком, не позволял себе ничего излишнего сверх требуемого для поддержания физической жизни. Я всегда стремился помогать другим чем только мог, и при этом сам всячески избегал того, чтобы жить за счет труда других. Такова моя принципиальная жизненная установка». А во-вторых, в юности вообще любые тяготы переносятся легче, а Ваня Крестьянкин был молод, всё вокруг было для него новым и необычным, и вчерашний орловец не избежал самого простого человеческого очарования огромным городом, в котором поселился. Конечно, в первую очередь он посетил все православные святыни Москвы (многих уже не было — Иверскую часовню снесли в июле 1929-го, храм Христа Спасителя — в декабре 1931-го, а сколько было других разрушенных храмов и монастырей!). Но были ведь и музеи, и старинные здания, и расположенный по соседству сад «Аквариум», где недавно начал работу театр оперетты… Вспоминая себя в молодости, о. Иоанн с улыбкой говорил, что «был франтом». Не раз бывало так, что молодой человек в начищенных зубным порошком белых парусиновых туфлях возвращался с прогулок по столице далеко за полночь. Но эту практику быстро прекратила квартирная хозяйка. И, поразмыслив, Иван был ей только благодарен за это. Ведь искушения и соблазны светской Москвы могли завести его куда угодно.
Вообще отношения между Анастасией Васильевной и ее постояльцем сложились своеобразные. Хозяйка скоро удостоверилась, что никаких грехов, за вычетом поздних возвращений, за юношей не водится — «девки» в его углу не гостевали, спиртным и табаком постоялец не баловался. Но и другими делами, которыми, по ее мнению, должны были увлекаться молодые люди, Иван не занимался: не слушал радио, не работал в спортивных секциях и кружках, даже не был комсомольцем и членом МОПРа. Рано уходил на работу, а когда возвращался — читал и молился. Мягко отказывался от попыток хозяйки свести его с какой-нибудь достойной москвичкой… Убедившись в его домоседничестве, старушка начала досаждать Ване «задушевными» разговорами, особенно по
