православной жизнью. Общим наставником и духовным отцом этих молодых людей был о. протоиерей Александр Воскресенский (1875–1950), настоятель храма Святого Иоанна Воина на Якиманке — единственной действующей церкви в этом районе. Поистине удивительно было, что этот храм в самом центре Москвы, недалеко от Кремля, построенный при Петре I (и, по преданию, по чертежу самого царя), никогда не был обновленческим и никогда не закрывался.
Один из молодых людей, которые составляли окружение о. Александра позже, в 1940-х, митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев, 1926–2003), так вспоминал своего наставника: «И внутренний мир, и внешний облик о. Александра можно выразить одним словом: „устремленность“. Он был высок, до последних лет жизни — строен, без свойственной возрасту полноты, хотя и не худощав. Вертикальную устремленность фигуры подчеркивали мягкие формы его одежды, фетровая шляпа или высокая остроконечная скуфья. У него были очень выразительные руки — исхудавшие, старческие, но необыкновенно живые, подвижные, с удлиненными пальцами, а все движения — четкие, с непередаваемым изяществом. При благословении он иногда пожимал протянутую руку, — этим выражалось какое-то особое сочувствие или отеческая ласка. У него была тонкая трость с загнутым концом, — он и на трость опирался с каким-то своеобразным изяществом. Если крестился, всегда снимал шляпу — в этом тоже была особая мера благородства. <…> Черта внутренней, если так можно сказать, духовной грации сопутствовала ему во всем. Вспоминается эпизод, когда один молодой человек пустился в рассуждения о богословии, еще о каких-то высоких материях, о. Александр, держа в левой руке чашку на блюдце, осторожно постучал по его краю и мягко сказал: „Отец, поменьше философии“. А в другой подобной беседе зашла речь о беспорядке в многолюдной службе. „То ли дело — процессии в античное время!“ — сказал кто-то. О. Александр мягко, но строго заметил: „Так можно говорить, потому что не знаем“. Никто не мог вспомнить ни одного резкого слова, которое сказал бы о. Александр своему собеседнику. Но вместе с тем он был неукоснительно строг, прежде всего, к себе, а затем к тому, кто заслуживал этого».
Был о. Александр не только добр и мудр, но и мужествен. Так, он был единственным в столице СССР священником, который никогда не надевал обычное «штатское» платье, а всегда ходил в рясе. В те годы это вызывало самую неожиданную реакцию — могли запустить в спину камнем, крикнуть что-нибудь оскорбительное. Но в Замоскворечье все прекрасно знали батюшку, любили и уважали его. Никто не видел в нем «вымирающего сторожа аннулированного учреждения», как презрительно назвал священников Маяковский. И даже незнакомые люди, далекие от веры, преклонялись перед ним. Так, уже после войны был случай, когда в трамвае какой-то офицер, восхищенный величественным и благородным видом о. Александра, при всех встал перед ним на одно колено и поцеловал край его рясы, как знамя.
Во второй раз после о. Георгия Коссова видел Иван священника, который столь беспредельно отдавал себя людям. Казалось, что любящие прихожане (и не только его храма — к о. Александру ехали со всей Москвы) постоянно окружают его толпой в ожидании ответа на какие угодно вопросы: от «Стоит ли продавать корову?» до сложнейших богословских. Матушка Екатерина Вениаминовна сердито выговаривала мальчикам, ограждавшим батюшку от прихожан, но всё было тщетно: его призванием было быть среди людей. Даже в старости, когда о. Александру уже физически трудно было принимать посетителей, он ответил уговаривающим его «сбавить темп» евангельской фразой: «Грядущего ко мне не изжену вон». А «близкому кругу», в который вошел и Иван Крестьянкин, с улыбкой признавался:
— Когда я был мальчиком, я хотел построить большой-большой дом и собрать туда всех, кого знаю.
Таким домом для многих москвичей стал храм Святого Иоанна Воина. Туда шли и ехали на службы пожилые москвички — ничего не боявшиеся, готовые в случае надобности принять смерть за веру, — обломки старых замоскворецких купеческих семейств, профессора МГУ, известные писатели, монахи упраздненных обителей и настоятели закрытых храмов…
Близких к о. Александру молодых людей он принимал на колокольне, в комнатке, предназначенной для сторожа. Кроме братьев Москвитиных и Ивана, там собирались врач Василий Серебренников (1907–1996, в будущем старец-протоиерей), Владимир Родин (в будущем иерей) и другие; позже, уже во время войны, приходил студент Константин Нечаев. Молодые люди, летевшие «на огонек» о. Александра, были разными по уровню образования и происхождению; вовсе не обязательно дети и внуки священников; они тем не менее были глубоко верующими, не поколебленными в своей вере внешними обстоятельствами. Но, конечно, эпоха приучила этих юношей к осторожности, и внешне они ничем не выделялись среди сверстников.
Долгие беседы на разные темы с о. Александром были той живой водой, в которой так нуждались молодые православные люди в Москве начала 1930-х. А поговорить было о чем. Многих верующих в те годы смущало положение Церкви в советском государстве. После кончины Патриарха Тихона (апрель 1925 года) и ареста Патриаршего местоблюстителя митрополита Петра (Полянского, декабрь 1925-го) в исполнение обязанностей местоблюстителя вступил митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский, 1867–1944). Отношение к нему среди части верующих было настороженным — они помнили, что владыка в июне 1922-го публично признал обновленчество и принес покаяние Патриарху лишь спустя год с лишним. Это отношение ухудшилось в 1927-м, когда Сергий выступил с заявлением о том, что «мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи <…> мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и Правительством». Многие восприняли тогда декларацию Сергия как откровенную капитуляцию перед советской властью.
Правовой и юридический статус Церкви в СССР был урегулирован постановлением Президиума ВЦИК «О религиозных объединениях», изданным 8 апреля 1929 года. Говоря кратко, это постановление разрешало Церкви только одно — «удовлетворять религиозные потребности граждан» в молитвенных зданиях. Всё прочее запрещалось. Фактически Церковь становилась неким «гетто», где верующие люди запирались без малейшей надежды на контакт с окружающим миром и возможности в него встроиться. Обществу же предлагалось непрерывно атаковать это «гетто» всеми способами вплоть до его полного разрушения. Так, нарком просвещения СССР А. В. Луначарский на XIV Всероссийском съезде Советов заявил, что «культурное строительство должно сопровождаться борьбой со всевозможными церквами и религиями в каких бы то ни было формах», а М. Горький призвал делегатов II съезда Союза безбожников отнестись к работе «с огоньком, а не как к какому-нибудь обычному делу, ибо речь идет о выкорчевывании того, что веками внедрялось в сознание людей». Делегаты совету вняли — на съезде в название союза было добавлено говорящее
