А вот извлечения из материалов генерала К. К. Гейнса:
«Потребность необходимого отдыха в эту ночь заглушалась чувством самосохранения. Насколько позволяли подручные материалы, делалось то, что следовало сделать раньше: закладывались окна и двери, на верх стен продолжали втаскивать каменья для прикрытия стрелков, артиллеристы набивали землею кули и устраивали из них прикрытия орудиям.
Да вряд ли спали в эту ночь и турки: тысячи фонарей двигались по горам и по городу; глухой шум, прерываемый по временам выстрелами, показывал, что у них шло размещение по позиции.
Говоря вообще, в первую ночь курды не производили в городе обычных неистовств, только по временам раздавался треск от выламывания дверей, крик женщин, детей и ярко вздымалось пламя от подожженного провиантского склада. Но вокруг цитадели они бродили целыми отрядами, занимаясь растаскиванием оставленного имущества и уцелевших лошадей. Страсть к хищничеству часто подводила их под наши верные выстрелы. Рыская везде, они наткнулись, наконец, на скрывавшихся милиционеров и неожиданный бой закипел у самой цитадели».
Капитуляция
Уже на третий день блокады изнурение от жары, голод и жажда начали доводить осажденных до полнейшего отчаяния. Раздавались голоса в пользу сдачи крепости. Интенсивный штурм 8 июня усилил панические настроения и подействовал необычайным образом на неуравновешенного подполковника Пацевича.
С утра турки разразились особой атакой, можно сказать, «психической». Неистовые выкрики штурмующих, оглушительный единовременный залп из нескольких тысяч ружей, грохот от стрельбы из орудий, глухие взрывы гранат, клубы дыма — все это привело в безумие многих осажденных. Сквозь мрак было видно, как турки, подобно саранче, двинулись на штурм цитадели.
В условиях всеобщего шока подполковник Пацевич, до того спокойно беседовавший под аркой ворот с комендантом Штоквичем и многими офицерами, при их же поддержке, приказывает прекратить стрельбу, вывесить белые флаги и сдать крепость туркам. Эту безумное решение, повторяем, он принял не самостоятельно, а посоветовавшись с офицерами.
После отданной команды: «Не стрелять!» — офицеры бросились к своим частям приводить приказ в исполнение. Сам Пацевич, как описывает генерал Гейнс, отдал свой приказ переводчику-армянину:
«Иди на переднюю стену и скажи туркам, если они нас выпустят из крепости, мы сдадим им весь город». Тот добыл где-то на пути палку, навязал на нее что-то белое, бегом миновал внутреннее помещение переднего фаса, взбежал на крышу и начал что-то кричать. Вблизи лежавшие казаки слышали, как один турок, одетый в красное и с красным же знаменем в руках, крикнул что-то в ответ переводчику, который сразу исчез. Неизвестно, кем и как ответ этот был переведен, но между стрелками этого угла разнеслось, будто «красный» турок выкрикнул: «Сдавайтесь или не сдавайтесь, мы все равно всех вас вырежем».
Между тем, цель неприятеля или, вернее, передние редкие кучи его уже находились недалеко от стен, а за ними, словно ныряя по волнам, то показываясь на вершинах высот, то исчезая в балках, с неумолкаемым криком валила сплошная пестрая толпа курдов. Уже воинственный вопль их становился оглушительнее, уже слышны были ободрительные крики: «Русские сдаются! Русские наши!» А у нас в это время к общей тревоге присоединились еще недоразумения и глухая борьба между начальниками относительно способа действий, перешедшая в открытое столкновение. Едва посланный для переговоров армянин, осыпаемый пулями, исчез со стены, как появился солдат с белым платком на штыке. Прошло минуты две, как снова появился тот же солдат, только с простыней на штыке и передал, что ему приказано выставить флаг, не слушая никого. После вторичного не исполнения приказания Пацевича явился сам начальник гарнизона. Вынув револьвер, он крикнул: «Перестать стрелять» и прибавил: «Кто осмелится ослушаться моих приказаний, именем закона застрелю».
Мнения в офицерской среде разделились. Помимо откровенных противников капитуляции указывались на конкретные имена тех, кто разносил по цитадели приказание «не стрелять» и контролировал его исполнение. Все же в разных местах цитадели белые тряпки были вывешены таким образом, чтобы они обозревались окружающими турками». Генерал К. К. Гейнс продолжает:
«Тяжело отзывалось на солдатах это приказание. Известие о сдаче было для них равносильно приговору к очерти… Большинство офицеров ободряло солдат уверением, что без боя турок не впустят, но и госпожа Ковалевская умоляла огорченных ставропольцев биться до последнего. «Что с нами будет? Что хотят с нами делать?» — эти вопросы были на устах у многих. Из рассказов видно, что были и такие, которые в случае сдачи обещали пустить себе пулю в лоб, некоторые сговаривались соскочить со стены против нижнего города и пробиваться к пограничным горам… Среди общей тревоги орудие было перевезено под своды прохода во второй двор с помощью ставропольцев, потерявших при этом трех человек-ранеными. Направив дулом против входных ворот и приказав уложить с боку его картечь, командир взвода как бы протестовал против сдачи. Происходила какая-то кутерьма: одни кричали не стрелять, другие готовились к упорной обороне. Во время прихода подполковника Пацевича к переднему фасу цитадели, он, теле угроз убить каждого ослушника, продолжал начатое: молча взошел по лестнице на крышу и махая шапкой, начал кричать: «Тохта! Тохта! Яваш! Яваш!». В ответ, притихшая пальба турок сменилась криком «алла!» под самыми стенами и стрельбой чуть ли не в упор. Вдруг подполковник Пацевич судорожно вздрогнул и повернулся. Пуля через плечо пробила ему грудь. Вслед за этим взлетевший и повисший погон указав почти на единовременный удар пулею в плечо. Сходя с лестницы, он произнес только: «Я ранен — теперь делайте, как хотите».
Через восемь лет Исмаил-хан Нахичеванский оживил памяти эпизод попытки капитуляции. До принятия решения о капитуляции Исмаил-хан находился у изголовья раненного сына, прапорщика Эриванского конно-иррегулярного полка, и не принимал участия ни в каких делах. Передадим в кратком виде и его, более сдержанное, видение происшедшего:
«Ко мне влетел вдруг артиллерийский офицер. Он был взволнован. «Пацевич поднял белый флаг, и огромная масса турок уже хлынула к воротам». После этого я выскочил во двор, где толпилась масса офицеров и солдат и действительно вижу: на громадном шесте, прикрепленном к стене цитадели, высоко развевался белый флаг, а возле стоят Пацевич и несколько офицеров. «Господа, что вы делаете?! — крикнул я. На то ли мы принимали присягу, чтобы малодушной сдачей опозорить себя и русское оружие!? Стыдно! Пока в жилах наших остается хоть капля крови, мы обязаны перед Царем бороться и отстаивать Баязет. Кто вздумает поступить иначе, тот изменник, и того я прикажу расстрелять немедленно! Долой флаг, стреляй ребята!»
В ответ на это раздалось громкое «ура» всех присутствующих, причем я слышал и несколько восклицаний: «Умрем, но не сдадимся».
Через несколько мгновений выстрелы загремели с наших стен и отбросили толпы озадаченных турок, уже подступивших было к воротам цитадели с топорами и камнями. Неприятель ответил также немедленно, и пули зажужжали со всех сторон, как пчелиный рой, причем смертельно был ранен, прежде других, подполковник Пацевич, скончавшийся на другой день. Своя ли пуля его сразила или неприятельская, не берусь решить. Были голоса за то и за другое, но Пацевич был ранен в спину.,».
Действительно, медики потом заключили, что одна пуля прошла через спину Пацевича и пробила ему грудь, а другая — поразила плечо. Смертельное ранение Пацевича еще более укрепило патриотический дух осажденных баязетцев. О сдаче цитадели теперь и речи быть не могло.
Так, волею сложившихся печальных обстоятельств, без назначения свыше полковник Исмаил-хан Нахичеванский вступил в командование гарнизоном. Он вовсе не готовился к этому, не ожидал, что такое случится. Но, будучи самым старшим в крепости по чину и возрасту (ему тогда было 59 лет), Исмаил-хан сознавал свой долг не только как офицера Русской Армии, но и гражданина России. И в этом смысле ни о какой случайности и речи быть не могло. Решение Исмаил-хана было проявлением его жизненного кредо, его нравственной позиции. В интервью он разъяснял:
«Я, конечно, не отрицал возможности подобного конца, но всегда повторял при этом, что «я никогда не соглашусь на сдачу Баязета еще и потому, что я — мусульманин. Я знаю, что именно этому обстоятельству припишут сдачу, если бы на нее побудили даже тысячи других причин».
Конечно, в те ответственные минуты своей жизни ему, отцу девятерых детей, было о чем подумать. Смелое решение сорвать белый флаг могло очень дорого стоить Исмаил-хану, И если выброс белого флага оставлял Пацевичу хоть какие-то, пусть и очень небольшие, шансы на сохранение жизни, то в случае захвата цитадели Исмаил-хан был бы первым повешен турками для всеобщего обозрения. Как же тут не вспомнить Исмаил-хану о предках, которые завещали ему верой и правдой служить своему Отечеству.
