— Глостер, — рек я, предлагая ей идеальный образчик отсутствия логики, обернутый в загадку.
— Глостер? — переспросила герцогиня.
— Там обитает добрый друг короля. Это как раз на полпути отсюда до Корнуолла, и граф Глостерский не осмелится отказать ни герцогу Олбани, ни герцогу Корнуоллу. Ты не оставишь престарелого отца, однакож он и под ногами путаться не будет. — Раз ведьмы предупредили, что Харчку там грозит опасность, я был исполнен решимости повесить всех собак на Глостера. Я шлепнулся на пол у ног герцогини, Кукана разместил на коленях и стал ждать. Кукла и я задорно щерились при этом.
— Глостер… — задумчиво произнесла Гонерилья, и наружу просочилась крохотная усмешка. Она взаправду могла быть очень мила — если забывала, что жестока.
— Глостер, — повторил Кукан. — Песьи ятра всей окаянной западной Блятьки.
— Думаешь, согласится? Он же не так наследство разделил.
— На Глостер не согласится, но согласится поехать к Регане через Глостер. А прочее оставь своей сестре. — Я должен ощущать себя изменником? Нет, старик сам все это накликал на свою голову.
— А если не согласится она? А у него вся эта орава? — Теперь она смотрела прямо мне в глаза. — Власть слишком велика для скорбного умом.
— И вместе с тем вся власть над королевством была в его руках — тому и двух месяцев не миновало.
— Ты его не видел, Карман. Раздел наследства, изгнание Корделии и Кента — то были цветочки. Ты пропал — так ему совсем поплохело. Ищет тебя, охотится, сетует на те времена, когда служил солдатом Христа, а через минуту взывает уже к богам Природы. С таким боевым отрядом, чуть только он заподозрит, что мы его предали…
— Отними их, — сказал я.
— Что? Да как я могу?
— Ты видала моего подручного, Харчка? Он ест руками или ложкой, потому что нам страшно давать ему нож или вилку — острыми концами он может кого-нибудь покалечить.
— Не тупи, Карман. Что делать с отцовыми рыцарями?
— Ты им платишь? Вот и забирай. Ради его же блага. Лир со своим рыцарским кортежем — как дитя, что бегает с острым мечом. Неужели это жестокость — отнять у него смертоносную игрушку, на кою ему не хватает ни сил, ни мудрости? Скажи Лиру, что он должен отказаться от полусотни рыцарей с их обслугой, — они останутся здесь. Скажи ему, что они явятся по первому же его требованию, когда он вернется к тебе.
— Полсотни? Всего-то?
— Сестре хоть немного оставь. Отправь Освальда в Корнуолл с этим планом. Пускай Регана и Освальд поспешат в Глостер, чтоб оказаться там к приезду Лира. Может, самого Глостера перетянут на свою сторону. Рыцарей распустят, и тогда два седобрадых старца смогут вместе вспоминать славные деньки — и вместе ползти к могиле в мирной ностальгии.
— Да! — У Гонерильи аж захватило дух от восторга. Такое я и раньше видел. Это всегда хороший знак.
— Быстро, — сказал я. — Отправляй Освальда к Регане, пока солнце не село.
— Нет! — Гонерилья вдруг резко подалась вперед — аж груди из платья вывалились. Они привлекли мое внимание гораздо сильнее ногтей, впившихся мне в плечо.
— Что? — сказал я. Бубенцы моего колпака были всего в пальце от того, чтобы зазвякать в ее декольте[75].
— Не будет Лиру мира в Глостере. Поди не слыхал? Сын графский Эдгар — изменник.
Не слыхал? Не слыхал? Ну разумеется, план ублюдка осуществлялся.
— Само собой, слыхал, госпожа, — а где, по-твоему, я был?
— Аж в Глостере? — Она задышала чаще.
— Вестимо. И вернулся. Я тебе кое-что привез.
— Подарок? — Серо-зеленые глаза ее стали восхищенными, расширившись, как в детстве. — Быть может, я тебя и не повешу, Карман, но наказанье тебе полагается.
И госпожа схватила меня и повалила лицом вниз к себе на колени. Кукан скатился на пол.
— Госпожа, быть может…
Шлеп!
— Вот тебе, дурак, не рай. Не рай. Не рай. Поэтому отдай. Отдай. Отдай. — По шлепку на каждый ямб[76].
— Кровавый пиздец, полоумная прошмандовка! — Я вырывался. Зад мне жгло отпечатками ее ладони.
Шлеп!
— О боже праведный! — сказала Гонерилья. — Да! — Она уже ерзала подо мной.
Шлеп!
— Ай! Ладно, это письмо! Записка, — сказал я.
— И попочка у тебя будет вся красная, как роза!
Шлеп!
Я проелозил по ее коленям, вывернулся, схватился за ее дойки и подтянулся. Теперь я сидел у нее на коленях.
— Вот. — Я вытащил из камзола запечатанный пергамент.
— Рано! — рекла она, стараясь перевернуть меня обратно и возобновить шлепанье по попе.
А потом жамкнула мне гульфик.
— Ты жамкнула мне гульфик.
— Еще бы — отдавай, дурак. — Теперь она попробовала сунуть мне под гульфик руку.
Я залез в шелковый кисет и вытащил один дождевик — все время стараясь хоть как-то оберечь свое мужское достоинство. Где-то открылась дверь.
— Сдавай причиндал! — скомандовала герцогиня.
Ну что тут поделаешь? Я сдал. И фыркнул из дождевика ей под нос.
— От Эдмунда Глостерского, — сказал я.
— Миледи? — В дверях покоев герцогини стоял Освальд.
— Водрузи нас на пол, дынька, — рек я. — Бздолову надо поставить задачу.
В покоях ощутимо припахивало победой.
В тот первый день много лет назад игра зашла гораздо дальше, а потом Освальд нам помешал впервые. Началось все, как обычно, с допроса любознательной Гонерильи.
— Карман, — сказала она, — поскольку ты вырос в женском монастыре, я бы решила, что тебе не понаслышке известно о наказанье.
— Знамо дело, госпожа. Мне изрядно досталось, но этим дело не кончилось. До сей поры я едва ль не каждодневно подвергаюсь инквизиции в этих вот покоях.
— Милый Кармашек, ты, должно быть, шутишь?
— Такова моя работа, сударыня.
Тогда она встала и выпроводила дам из светлицы мелкой капризной вспышкой. Когда все нас оставили, она сказала:
— А вот меня никогда не наказывали.
— Ну да, госпожа, вы же христианка — для вас никогда не поздно. — Я-то из Церкви ушел с проклятьями после того, как мою отшельницу замуровали, и в то время очень склонялся к язычеству.
— Никому не дозволено меня трогать, поэтому вместо меня всегда наказывают девушку. Шлепают.
— Вестимо, сударыня, так и должно быть. Королевский круп должен оставаться неприкосновенен.
— И мне все это забавно. Вот надысь на мессе я обмолвилась, что Регана, не иначе, пизда нестроевая, так мою девушку так отделали…
— Отделали б еще и не так, назови вы небо голубым, э? Порка за правду — еще б не забавно.
— Да не так забавно, Карман. А забавно как в тот день, когда ты учил меня человечку в лодочке.
То был лишь словесный урок, и случился он вскоре после того, как она попросила разъяснить ей про мужское достоинство. Но забавлялась она, вспоминая тот день, потом еще две недели, не меньше.
— О, ну разумеется, — промолвил я. — Забавно.
— Меня нужно отшлепать, — сказала Гонерилья.
— Это вечная истина, согласен, госпожа, но мы опять-таки объявляем небо голубым, не так ли?
— Я хочу, чтоб меня отшлепали.
— Ой, — рек я, неизменно красноречивый и смышленый негодник. — Тогда другое дело.
— Ты отшлепал, — уточнила принцесса.
— Ебать мои чулки. — Сим я обрек себя на эту долю.
В общем, когда Освальд вступил в покои в тот первый раз, и у меня, и у принцессы зады были красны, как у сарацинских макак, мы оба были вполне голы (за исключеньем колпака, который с моей головы перекочевал на Гонерильину) и ритмично прикладывались друг к другу своими фасадами. Освальд повел себя несколько менее чем сдержанно.
— Тревога! Караул! Шут надругался над моей госпожой! Караул! — возопил Освальд, поспешно ретируясь из покоев и подымая весь замок.
Освальда я догнал у входа в большую залу, где на троне сидел Лир. Регана расположилась у его ног по одну сторону и вышивала, Корделия — по другую, играла с куклой.
— Дурак надругался над принцессой! — объявил Освальд.
— Карман! — крикнула Корделия, выронила куклу и подбежала ко мне. Она широко и блаженно улыбалась. Ей тогда исполнилось лет восемь.
Освальд заступил мне дорогу.
— Я застал дурака без штанов, и он покрывал принцессу Гонерилью, как похотливый козел, государь.
— Это неправда, стрый, — рек я. — Меня призвали в светелку к госпоже лишь для того, чтоб разогнать ей утреннюю хмарь. Принюхайтесь, коль есть у вас сомненья, — ее дыханье говорит получше слов.
На сих словах в залу вбежала Гонерилья, на ходу оправляя юбки. Остановилась подле меня и сделала книксен отцу. Она запыхалась, прибежала босиком, а одна грудь подмигивала Циклопом из лифа ее платья. Проворно я сорвал у нее с головы свой колпак и спрятал за спиной.
