Хитровенная Аниська вдруг присмирела, стала такой покладистой, услужливой, просто не узнать. Куда девалась её задиристость, гонор, которым она щеголяла всё лето. Теперь она ходит с Аринкой, глаз с неё не сводит и всё время твердит:
— Будем с тобой водиться, да? И за парту с тобой сядем, да?
Ещё бы, она знает, что с Аринкой в школе не пропадёшь, та и подскажет, и задачку даст списать, а то и все уроки за неё сделает. Когда Мария Александровна даёт самостоятельную работу, это бывает обычно решение задач, Аринка в работу с головой уходит: ничего не видит, ничего не слышит, как одержимая, воюет с задачей. А она порой бывает такая замысловатая, что не знаешь, с какого края к ней подобраться. Как будто всё ясно, вот сейчас её можно за хвост схватить, да не тут-то было, она, как налим, вдруг и выскользнет из рук. И опять читай, вникай, смекай, улавливай, что к чему.
Но зато какую радость приносит победа! Аринка чувствует себя рыбаком, выудившим наконец этого прыткого налима. И легко и весело на душе, хочется ещё решать, да потруднее, похитрее.
Зато Ниса — полная противоположность, её удивляет Аринкин азарт, чего она там шепчет, трёт переносицу, ёрзает, без конца переписывает. Впрочем, пусть пишет, она терпеливо дождётся, когда Аринка напишет всё начисто. И Ниса аккуратненько всё перепишет в свою тетрадь.
По простоте душевной Аринка заглянет к ней в тетрадь, удивившись, спросит:
— Ты уже решила? А где же черновик? Ты что, сразу начисто решаешь?
— А что тут решать-то, — невозмутимо ответит Ниса, — решать-то нечего.
— Вот здорово! А какой ответ? Верно, и у меня такой. Значит, правильно я решила!
— Значит, правильно, — ответит Ниса.
Однажды Мария Александровна заметила Нисины уловки, строго сказала:
— Баранова, что ты всё время пасёшься в тетрадке у Бойцовой, решай самостоятельно. Впрочем, иди-ка сюда, вот за эту парту.
Тогда-то и выяснилось, что Ниса совсем не умеет решать задачки. Аринка была удивлена: «Выходит, я совсем простофиля?»
В вечерние сумерки, досыта накатавшись с горки, вволю навалявшись в снегу, Аринка с ватагой несётся в избу-читальню отогреваться. Лихо вламываются в дверь. Обступив со всех сторон пышущую жаром голландку, стоят тихохонько, носами похлюпывают. Шуметь в избе-читальне нельзя, избач строгий, живо всех вытряхнет за дверь. Поэтому притихшая ребятня только глазами шныряет по углам и стенам. В избе-читальне скучно, грязно, обшарпанные стены увешаны старыми-престарыми плакатами и картинками, уже до чёртиков надоевшими, лампа-«молния» у потолка светит тускло сквозь закопчённое стекло. Воздух спёртый, тяжёлый. Сизое облако табачного дыма висит намертво, неподвижно, как подвешенное. За большим корявым столом чинно сидят мужики в полушубках, в шапках, у каждого в руках дымится самокрутка. Перед ними лежат журналы, газеты. Их заскорузлые крючковатые пальцы, как слепые котята, ползают по буквам, с великим трудом складывают их в слова. Лица серьёзные, сосредоточенные, губы по нескольку ран шепчут одно и то же слово. Избач смотрит на них, как на великомучеников, и, пожалев, наконец сам начинает читать им газету вслух.
Отогревшись, ватага убегает из избы-читальни. Ребята несутся вдоль деревни.
А небо всё забрызгано звёздами, они трепыхаются, точно подплясывают, и луна смеётся, глядя на них. Мороз колючим ёжиком забирается под шубейку и гонит Аринку домой. А что ещё делать?
Мамка в полном одиночестве сидела за прялкой, увидев Аринку, обрадовалась:
— Ну наконец-то, хоть один человек объявился, все разбежались кто куда. Рассказывай, где была, что видела.
Поговорили о том, о сём, Аринка спросила, где Варя с Лидой.
— Ушли к тётке Авдотье узор кружевной снимать, уж больно красивый.
Елизавета Петровна, когда была в хорошем расположении духа, рассказывала Аринке сказки, да так рассказывала, что у Аринки дух захватывало. Певуче, неторопливо начинала она, и сама уже отдавалась этой сказке и уходила в волшебный мир. В такие минуты Аринка забывала всё на свете, она не слушала — она смотрела сказку. У неё перед глазами проходили картины одна ярче другой, и уже не Иванушка на Коньке-Горбунке, а она, Аринка, мчалась на нём. Она жила в этом жутком, прекрасном сказочном мире, потому что Елизавета Петровна так говорила сказку, что не увидеть её было невозможно.
Потом Аринка лезла на печку. Свернувшись калачиком на тёплых кирпичах, она досматривала сказку.
А в трубе завывал ветер, он хотел ворваться в печь, но чугунная вьюшка не пускала его, она намертво закрывала собой вход в печку и твёрдо отстукивала:
— Нет, нет... нет, нет... нет, нет, нет.
А ветер лохматым бесёнком вертелся в трубе и свистел, и завывал:
— Пус-ти-ти-тих... Пус-ти-ти.
— Нет, нет... нет, нет...
Через некоторое время звякнула щеколда, послышались тяжёлые шаги в сенях. Это пришёл Симон.
Начитавшись газет в избе-читальне, он, как правило, все новости нёс домой. Рассказывал, где что творится, где что случилось.
Часто говорил о комсомольцах: одобрял их дела, восхищался их подвигами. В Аринкином представлении это были необыкновенные люди. С горячим сердцем, отважные духом, с бескорыстной душой.
Но в их деревне комсомольцев ещё не было, да, собственно, Аринка и не представляла, кто бы мог в их деревне быть комсомольцем. Разве что лишь Вася Рыжик, весёлый и умный, самый справедливый из местных парней.
Но вот как-то из города приехал человек с портфелем, в зелёной гимнастёрке и в кожаных сапогах, а на улице было двадцать градусов мороза. Долго он о чём-то говорил с избачом, а когда настали сумерки, сам избач ходил по домам и сзывал всех парней и девушек. На вопрос «зачем?» отвечал многозначительно: «Дело есть, поговорить надо, приходите, тогда и узнаете». Распираемые любопытством, они не заставили себя долго ждать и мигом прискакали в избу-читальню. Мужикам на тот случай пришлось уйти восвояси, а ребятню и близко не подпустили, безжалостно выставили за дверь. Аринка мучилась в догадках: о чём они там будут говорить? Зачем красная скатерть? Что они затевают? Тысяча вопросов и предположений лезли в её беспокойную голову. Так ничего не увидев и толком ничего не узнав, несолоно хлебавши она вернулась домой.
Продрогшая до костей, сразу забралась на печку и во что бы то ни стало решила не спать, а дождаться сестёр. От Лиды едва ли что узнаешь, по натуре своей она неразговорчивая, а вот Варюха — та всё расскажет. В комнате за столом сидел Симон с журналом «Нива», а Елизавета Петровна пряла. Они о чём-то тихо переговаривались. Разомлев от тепла, Аринка уже засыпала, когда вернулись сестры. Сна как не бывало.
Навострив уши, свесив лохматую голову, она во все глаза смотрела на сестёр. Ей показалось странным, что они пришли притихшие и очень серьёзные. Обычно с грохотом и шумом вваливались в дом, а тут как будто не в себе. Долго отряхивали сапоги от снега, нехотя и лениво раздевались, между собой не разговаривали, не смеялись. Елизавета Петровна, с присущей ей наблюдательностью, тоже заметила что-то неладное.
— Чего такие насупленные? Поругались, что ли? — пристально вглядываясь, спросила она, не отводя от них своих зорких, всевидящих глаз.
Сёстры молчали. Они сидели у печки, заложив руки за спину, отогревались.
Мать всполошилась:
— Ну чего молчите-то? Что случилось? Рассказывайте, зачем вас избач-то звал? Что там было?
Варя незаметно толкнула Лиду локтем. Та какую-то минуту молчала, собираясь с духом, а потом, с присущей ей резонностью, серьёзно ответила:
— Собирали нас для того, чтобы создать в нашей деревне комсомольскую ячейку.
Симон отложил журнал, с интересом уставился на Лиду.
— Ну и что? Создали? — спросил он.
— Да, создали, — всё так же спокойно и ровно ответила Лида.
Елизавета Петровна почуяла сердцем, что над её головой надвигается что-то страшное, отложила веретено в сторону, пронзительно взглянула на Лиду, словно хотела увидеть в ней свою погибель. Потускневшим голосом спросила:
— Кто же в эту ячейку записался? Я думаю, что ты-то этого не сделала?
Наступила напряжённо-тяжёлая тишина. Только ходики беззаботно отстукивали своё тик-так... тик-так.
Лида опустила глаза, повернула голову набок, что-то разглядывала у себя на плече, с ответом не торопилась, а потом, словно вспомнив, что мать ждёт от неё ответа, сказала:
— Представь себе, я это сделала. Я записалась в комсомол.
— Что?! Что ты сказала? Ты записалась в комсомолки?! — всплеснув руками, отчаянно закричала Елизавета Петровна. — Да ты как посмела!
— А что тут плохого? Я ведь не в разбойничью шайку вступила. Я...
Но мать не дала ей договорить.
— Замолчи! Слушать не хочу! Да я тебя за это... — Окончательно выйдя из себя, она рванулась к Лиде, высоко держа над головой прялку. Симон не выдержал, грохнул кулаком по столу:
