но при этом напуганная, я не оспаривала веру в то, что настоящая феминистка не будет безразличной к сексу. Я также цеплялась за родственную мутацию феминистских ценностей: женщины должны иметь возможность делать то, что делают мужчины; более того, они окажутся круче, если смогут делать то, что делают мужчины, – что в сфере секса означало только беспорядочные связи и поиск физического удовольствия. Эта (ошибочная) версия сексуального освобождения казалась необходимой, но я ругала себя за то, что была консервативной и неспособной измениться. Я прочитала «Этическую шлюху» и сообщения в блогах, обещающие научить меня, как «стать полиамурной», и заполняла графики, чтобы «нанести на карту свою ревность» и попытаться сдержать ее или, еще лучше, стереть. Я считала, что мое стремление к моногамии и незаинтересованность в случайном сексе – это не предпочтения, достойные уважения, а политические и моральные недостатки, которые необходимо преодолеть. Я думала, что слаба и глупа.
Итак, мы с друзьями пошли в крошечный бар в Пасифик-Бич, районе Сан-Диего. Там были неоновые огни, единственный телевизор, транслирующий спортивные передачи, и всего, может быть, четверо мужчин. Я не могла заставить себя подойти к кому-нибудь и в конечном счете настояла на том, чтобы мы уехали прямо сейчас, но по дороге домой хотя бы съели мясо с жареной картошкой, чтобы компенсировать потраченный впустую вечер.
На следующее утро я зашла на сайт OkCupid и написала кому-то, кто периодически заходил на страницу моего профиля и выглядел достаточно милым. Я уже не помню его логин. Я больше не помню ни его настоящего имени, ни каких-то других подробностей, кроме того, что ему было двадцать восемь лет, у него были каштановые волосы и он был счастлив согласиться, когда я объяснила, что хочу.
Через час мы вдвоем сидели в кафе торгового центра недалеко от моего дома. Он ел суши из прозрачного пластикового контейнера. Я ничего не ела. Он сказал мне, что ему нравятся технологии и он размышляет, не подать ли заявку на стипендию в Wired. Я сказала ему, что подумываю о том, чтобы подать заявку на ту же стипендию. Мы на отдельных машинах поехали к нему домой.
Деталь, которая всегда выделяется, не имеет ничего общего с мужчиной или сексом. В моей памяти осталось удивление, которое я испытала, когда вошла в его дом и он был заполнен детьми. По крайней мере четверо из них, вероятно, родственники, расположились на огромном диване и смотрели мультфильм о принцессе с длинными светлыми волосами. (Неделю спустя я нашла его. Это была «Рапунцель».) Никто даже не взглянул на меня, маленькое благословение, за которое я по-прежнему благодарна.
Секс был болезненным, скучным и быстро закончился. Я оделась и, торжествуя, ушла. Эмоционально я ничего не чувствовала – именно в этом и был смысл. Так что мои опасения по поводу заявлений Генри были ошибочными! Секс без чувств был возможен. Мои опасения насчет себя самой тоже не оправдались. Я не была подавленной или навязчивой. Я была такой, какой всегда надеялась быть: сильной, самостоятельной, смелой и, осмелюсь сказать, вдохновленной собственной апатией.
Попадание в любой женский стереотип, например желание эмоциональной привязанности перед сексом, было похоже на поражение, поэтому единственным сильным чувством в моей жизни было стремление к политическому росту, а не к чему-то отдаленно похожему на удовольствие. Занимаясь сексом «как мужчина», я утверждала, что я – не карикатура на сентиментальную девушку, ожидающую настоящей любви. За эту уверенность секс на одну ночь – на самом деле на один день – казался небольшой платой. На этот раз я была достаточно прогрессивной.
Когда я сказала Генри, он порадовался за меня. Однако позже тем летом, однажды ночью в темноте он признался, что где-то в глубине души чувствовал себя странно из-за всего этого. Он правильно понял, что в некотором смысле мои действия были наказанием и признаком недоверия. И он чувствовал себя странно, потому что, возможно, втайне хотел быть моим первым мужчиной.
* * *
То, что я назвала феминизмом, было злобой и страхом, замаскированными под демонстративное поведение. Отчасти это было связано с проверкой для себя, действительно ли бывает секс без любви, как утверждали мои знакомые. (Хотя, поскольку я на самом деле не чувствовала влечения к тому мужчине, это не развеяло моих сомнений по поводу того, что означает сексуальное влечение к другим.) Это также касалось контроля, дистанции, эго, политики и незащищенности.
Я не хотела, чтобы Генри был моим первым мужчиной. Я не была уверена, что смогу с этим справиться, потому что боялась слишком сильно влюбиться в него. Отказать ему в этом было способом утвердить власть, отобрать то, что я могла дать, и то, что, как считалось, я должна сохранить. Мне сказали, что это единственное, что может причинить ему боль и заставить почувствовать хотя бы часть того дискомфорта, который чувствовала я.
Мои действия были результатом забавного переворота представления о важности сексуальной чистоты. Я считала себя феминисткой, отвергая устаревшие взгляды об ожидании любви, но то, что я была мотивирована опровержением устаревших представлений, показывает, что эти ожидания продолжали оказывать влияние. Любой, кто изучал реверсивную психологию, знает, что наши действия, направленные против статус-кво только потому, что это статус-кво, позволяют легко манипулировать нами. Как и в случае с «заколдованным кругом», этот переворот имеет силу. Раньше праведная женщина ревниво охраняла свою девственность, чтобы доказать, что она чиста. Теперь, вероятно, она постарается как можно быстрее расстаться с ней, чтобы доказать, что не верит в чистоту. Однажды она прибегла к гендерным стереотипам, чтобы доказать свою принадлежность; теперь ее ценят за то, что она занимается сексом как стереотипные мужчины, хотя, возможно, именно мужчинам стоит заниматься сексом так, как якобы занимаются женщины.
Было бы неискренне винить феминизм в моем решении, так как важным фактором являются мои личные недостатки. Также было бы наивно полагать, что определенные разновидности секс-позитивного феминизма не имеют ничего общего с моим выбором. Я не сожалею о том, что потеряла девственность именно так; это не причинило мне вреда, и я редко об этом вспоминаю. Реальная цена, которую я заплатила, – это не травма от того свидания, а чувство неловкости за асексуальность, постоянное стремление быть настороже, потому что я знаю, что многие думают об асексуальности и, конкретнее, о моей асексуальности. Суть этого нового типа сексуальной нормативности заключалась не в том, что девушка может потерять девственность с незнакомцем, – меня это не волнует, – а в том, что к женщинам предъявляют больше требований, а не меньше. На меня влияет
