— Мусульманину он бесполезен, а мне дорог.
— Красивая вещь.
— Хорошая. Вот вам деньга, прошу.
— Кто же за одну деньгу продаст такую вещь? В ней одного серебра денег на пять. А работа? К тому же древняя вещь. Дороже десяти стоит.
— Однако вам она досталась дешевле!
— Я её не крал, обманом не выманивал. Дали её мне взамен деньги, а теперь я к ней привык, она мне дороже стала.
— Десять — это много.
— Десять — это своя цена. Я не сказал, что отдам за десять. Цена ей пятнадцать. Берёте?
— Покажите.
— Да вы на неё всю жизнь смотрели — забыли?
— Покажите!
— Пожалуйста.
Мулло Камар сходил в келью, порылся в кисете и вынул оттуда византийский образок с награвированным искусной рукой барашком, лестницей, с какими-то неизвестными надписями на обратной стороне.
— Вот он!
— В него, однако, была ввинчена золотая петелька, чтоб подвесить.
— С петелькой я его и за двадцать не отдам, — золото!
— Пятнадцать даю.
— Меньше двадцати не возьму.
— Давайте!
За эту цену не только византийского барашка, гурт живых можно было купить. Но не пускать же по свету материнское благословение!
Образок возвратился на своё потайное место на армянской груди.
Пушок собрался идти. Мулло Камар спросил:
— Друзья-то когда у вас соберутся?
— Какие?
— Вы же пришли звать меня барашка кушать.
— Ладно, пожалуйста. Пойдемте.
Они пошли через Кожевенный ряд, но армянину не о чем стало говорить с купцом. Они шли молча, поглядывая на затихающую в сумерках торговлю.
— Кож-то нигде не видно! — сказал Пушок.
— Придерживают, — согласился Мулло Камар.
— Я теперь кожами не торгую! — не без гордости проговорился Пушок.
— И слава богу: меньше гнилья у нас будет.
— Откуда вы знаете? — растерялся Пушок. — Вы же за глаза брали?
— Откуда? — Мулло Камар пожевал губами, не спеша ответить на опасный вопрос. — Откуда? Да всё оттуда же: Сабля-то признался, а мне верный человек донёс.
— Сабля не признался! В том-то и дело!
— Сабля-то? А откуда ж бы я знал? — не отступил Мулло Камар.
— Не весь товар плох был. Были и хорошие.
— Сохранил меня бог: чуть-чуть не разорился!
Теперь потупился Пушок, огорчённый, что приходится говорить о таком неловком деле:
— Кто же виноват? Надо было сперва на товар взглянуть, а тогда и цену давать.
— Слава богу, не успел получить товара. Да видите: я не обидчив, согласился вашего барашка отведать, к вам в гости иду. Нет, не обидчив.
Опять помолчали.
Пушок миролюбиво полюбопытствовал:
— Вы что же, через неделю?
— Через неделю идём.
— Мы тоже.
— Далеко?
— Трапезунт.
— Кожи?
— Нет, индийский товар.
— Тоже?
— Слава богу! Повезём.
Едва они вошли в ворота постоялого двора, их, низко кланяясь, встретил оживлённый Левон:
— Пожалуйте. Всё готово.
Запахи, сладостные, как песни райских птиц, охватили их среди весёлого щебета кипящих в масле пряностей и приправ.
Длинный ковёр протянулся вдоль двора. Длинная скатерть белела, расшитая синими китайскими письменами. Стопки лепёшек уже высились по краям скатерти, и кашгарцы распоряжались в углу двора у пылающих очагов, над котлами.
Из келий выглядывали постояльцы, нетерпеливо принюхиваясь к кашгарской стряпне.
Солнце меркло.
Левон готовил фонари, протирал их и прилаживал светильники.
Вскоре над длинным рядом людей, восседавших за угощением, уже горели фонари, подвешенные на крепком канате, освещая обломки лепёшек, руки, блестящие от жира смуглые куски мяса, густую зелень лука, белые, красные груды овощей и плодов.
Из глиняных кувшинов в плоские чашки наливали вино, казавшееся чёрным. Армяне говорили о дружбе, которая скрепляет людей воедино и укрепляет их стойкость против встречного ветра, а ветер всегда дует, пока караваны идут из края в край.
Вздыхая, с дрожью в горле, будто после плача или после обиды, Пушок слушал доброжелательные слова гостей.
Каждый из них был ему опасен. Каждый купец опасен купцу, когда у купца есть деньги или хороший товар. Но Пушок пил, как родное вино, мирные рассказы о дальних торговых городах, где доводилось бывать этим людям. Одни из них хвалили покупателей Генуи; другие, не скрывая превосходства, признавались, что здешние свои закупки везут в Венецию. Этим предстояло в одном караване с Мулло Камаром идти до Трапезунта. А оттуда они сядут на корабли, поплывут мимо анатолийских разбойничьих берегов до Константинополя, а может, и дальше поплывут морем. А Мулло Камар?
Мулло Камар, которому выпитое вино придавало молчаливость, неохотно дал понять, что часть товара попробует провезти до Египта.
— А турки?
— Я сказал: попробую. Я не говорил «провезу».
— А разграбят?
— В другой раз попробую.
— Опять разграбят.
— Узнаю, где обходить надо, — в третий раз пойду.
— А зарежут?
— Я мусульманин. Не зарежут. Оберут да и отпустят.
— Разоренье хуже ножа!
— Товару хватит. Была б дорога!
Армяне на мгновенье смолкли: не боится разоренья? Сильный купец!
Один из сидевших рядом пошутил:
— Мусульманин, а пьёте вино.
— Вино? Это виноградный сок!
Купцы смеялись.
А он, захмелев, глядел на вспотевших, волосатых, кричащих людей и думал: «Шум какой!»
И опять думал:
«Знали б, чей товар везу, — знали б, что нас не разорят. Мы этих турков легче разорим. А у нас сотню верблюдов захватят — мы взамен тысячу поведём! Вам — верно, вам — страшно: ударит волна по кораблику, и буль-буль — пошли ваши закупки в пучину черноморскую. И конец вам. Пойдёте по Константинополю просить в монастырях кусочек хлеба. Многие побираются там, а такими ж были, как вы сейчас. А нам не страшно! У нас…»
— Что везёте? — спрашивал, придвинувшись, старый армянин с бородой, выкрашенной в огненно-красный цвет.
Мулло Камар думал: «Рассчитывает, что я опьянел».
И спросил простодушно:
— В Трапезунт?
— В Египет.
— Рис.
Армянин выпучил огромные, обросшие волосами глаза:
— В Египет? Там рису, что ли, нет?
— Есть, да не такой.
— А… — отодвинулась красная борода, поняв, что Мулло Камар ни во хмелю, ни в огне правды не скажет.
А Пушок ласково, с любовью смотрел на гостей: всю жизнь встречаются они одни с другими где-нибудь, то на постоялых дворах, то на базарах. Встречаются, опасливо, пытливо, настороженно приглядываются один к другому, при случае перебивают выгодное дело друг у друга, снова расходятся в разные концы дальних дорог на долгие годы; снова сталкиваются на чутком ночлеге, разглядывая один в другом перемены, расспрашивая допоздна о событиях в покинутых городах, — и опять забывают друг друга, едва звякнет колокол каравана и верблюды поднимут на горбах заветную поклажу в новый путь.
И опять идут караваны.
Народы и языки сменяют друг друга.
Шумят и остаются позади базары, а караваны идут, идут мимо развалин городов, где базары надолго отшумели.
Проходят между песчаных барханов, где песок струится, как морские волны по отлогому берегу.
Проходят мимо огороженных, как крепости, полей, где люди пашут или сеют.
Идут мимо полей, где собирают урожай.
Идут мимо нищих хижин в нищих селениях, где всегда какие-то женщины плачут и кричат, а оборванные старики молчат и смотрят искоса неподвижными глазами. Смотрят, как проходят караваны и проносят в далёкие города, в чужие страны многое из того, что добыто на этой земле, многое из того, без чего нет не только радости, а и жизни на этой земле.
Проносят караваны мимо, в далёкие края, то, чего никогда не оставят в этих нищих селениях, где людям нечем платить.
Шестая глава
САД
Караван шёл медлительной, вечной поступью сквозь сухую степную тьму. Ночь кончалась. Звёзды тускнели.
На длинных переходах между караван-сараями, вдоль торговых путей в стране Тимура стояли коренастые глиняные сторожевые башни, где на гладких крышах в тёмные ночи стража разводила огни.
Тлея, дымясь, светился кизяк малиновым жаром, и, приметив его путеводный свет, уверенней, смелей вели вожатые за собой караваны, хотя и без того каждый знал, что торговые пути в землях Тимура безопасны.
Впереди каравана на осле, на мягкой подстилке, восседал староста каравана, за ним ехали его караванщики, за караванщиками — охрана, за нею купцы, а за купцами, подоткнув под себя аркан, свисавший из ноздри головного верблюда, ехал караван-вожатый.
