— А почему там?
— Меньше ломать придётся. Каменных строений там мало. А гнилые брёвна с навесами недорого снести.
Тимур одобрил:
— Хозяйственно рассудила!
Но опять его взяла досада: затеяла строиться рядом с его большой мечетью; не уступает, за ним за самим тянется!
Тимур мрачнел, пережёвывая с чесноком сухой ломтик печёной косули.
Он протянул руку к пустой чаше, и жена налила ему пенистого кумысу из глиняного кувшина.
Он повторил:
— Хозяйственно рассудила!..
Она уловила не только досаду, а и гнев в его голосе. Но гнев повелителя не встревожил её: свой гнев он на других сорвёт, а его согласие при ней останется.
Ханаку для дервишей, чтоб молились богу, другая жена Тимура Туркан-ага — уже построила возле могилы Живого Царя, на Афрасиабе. Внук и наследник Тимура Мухаммед-Султан начал строить ханаку около мавзолея Рухабад, а мадрасу — рядом со своим жилым домом. Но мадрасу около своей гробницы ещё никто не строил, это Сарай-Мульк-ханым придумала.
«Какая радетельница о просвещенье!» — с досадой покосился Тимур на старуху.
Но она усердно занималась куропаткой, ловко разламывая её белыми сильными пальцами.
«Сколько колец!» — щурясь, присмотрелся он к её сокровищам.
Кольца были редкостные. Среди них — древнейшие; может, с пальцев самого Чингиза; может, иные блистали на руках хорезмийских ханов, шахов иранских, китайских императоров, раджей Индии. Золото иных было темно или красно; на камнях темнели странные надписи, чьи-то головы или магические знаки.
Какие-то из них подарил Тимур. Иные сохранились от девических лет, пришли из её монгольского рода; остались от амира Хусейна; сорваны с растерзанных красавиц в растоптанных странах; поднесены купцами или вельможами, искавшими её покровительства.
В это утро она надела лишь малую толику того, чем обладала, остальное лежало во многих её кованых ларцах: имей она тысячу пальцев, их не хватило бы надеть все кольца! А пальцев у неё — всего десять, как у простой рабыни!
Откинувшись на подушки, Тимур медленно пил кумыс и поглядывал на посуду, расставленную по скатерти: большое блюдо из красной египетской глины, а царица могла бы поставить золотое, персидское, он ей дарил такие; чашки из зеленоватой китайской глины, прозрачные на свет, но глиняные — ни золота, ни серебра она не поставила. Нынче по всем хорошим домам едят с персидских либо с индийских, с золотых либо с серебряных блюд, нынче в Самарканде ни персидские, ни армянские, ни индийские редкости не в диковину, — понавезли! Но Сарай-Мульк-ханым привередлива: чего у людей много, тем не украсишься.
Она не поставила перед ним ничего такого, на что он уже нагляделся; поставила то, что везти было далеко, что довезти было почти немыслимо, — ни до Египта, ни до Китая руки его ещё не дотянулись.
«Египет… — думал, попивая кумыс, Тимур, — там есть пожива: их давно никто не проведывал. А поперёк дороги сидит Баязет. Сидит и тешится, что от меня Византию заслоняет. Сам на неё меч точит, а мой меч отводит. А мы поглядим, отведёт ли? А мы поглядим, чей крепче. Мой меч ещё без зазубрин. А ежели без дела полежит, — глядишь, проточит ржа на нём зазубринку!»
Он молчал, попивая кумыс. А по многим городам, на востоке отсюда и на западе, стояли его войска, готовясь в новый поход.
Новый поход, как и все свои прежние походы, Тимур готовил втайне. Сперва всё дело обдумывал сам, никому о мыслях своих не говоря ни слова. Он готовил войско, проверял его снаряжение, вооружал, пополнял, но куда оно двинется, но когда оно двинется, знал до времени только сам.
«Египет… Сколько времени надобно, чтоб собраться? Какой дорогой лучше? В обход, сделать вид, что пошли по другую добычу, а потом в неожиданном месте повернуть, да и… Какой дорогой лучше?..»
Он резко поставил чашку и приподнялся:
— А зачем она едет?
— Гостья зачем?
— Что говорят?
— Может, Халиль-Султан её звал, — он ведь жениться собрался. Может, вызвал её просить вас.
— Просить? Разве я против?
— Да ведь невеста-то…
— А есть и невеста?
— В том и дело…
— Кто?
— С улицы. Из ремесленного сословия!
— Какого это?
Она, опустив глаза, прочитала протяжно, подражая чтецам газелл:
Отец узором кожи тиснит.
Дочка взором Халиля теснит.
Видно, в гареме уже давно судачат об этом, если успели и стишки сочинить. Но Тимур пренебрёг явной насмешкой старухи над внуком, спросив:
— А что она?
— Есть что-то, конечно. Но можно было и красивей сыскать.
— Взял бы её во двор, — не на всякой женятся.
Старуха насмешливо вздохнула:
— Любовь!
Тимур строго сказал:
— Пройдёт! Халиль не соловей, девка — не роза.
— А всё ж…
— Он у тебя, что ли, просил… заступничества?
— Сам вас просить намерен.
— Настойчив!
— Горяч, смел, сердцем чист. За то и хвалю.
— А слушаться, как все, должен. Семнадцатый год ему, пора понимать.
— Пора бы…
— Эту ко двору возьмёт, а невесту найдём. Мать его — внучка Узбек-хана, а сам он…
Тимур с раздражением подумал об отце Халиля, о своём сыне Мираншахе: «Нет, не должен Халиль ставить себя ниже этого неповоротливого, лютого кабана!»
— Ко двору возьмёт!.. — повторил Тимур.
— Упрямится.
— Ну, так пускай покажет.
— Её?
— Сперва пускай покажет.
Сарай-Мульк-ханым задумалась: «Как это устроить?»
Тимур прервал её:
— Ну? Зачем едет?
— Сперва я и подумала: за сына просить едет. Да нет, не то.
— А что?
— Если б за сына, зачем бы ей без спросу ехать?
— Как без спросу?
— От гонца выведали: выехала от мужа тайно; скачет без промедленья; караван при ней невелик, весь на конях; выехала, когда Мираншах на охоте был; смекаем: без спросу поехала. Вот что!
— Длинноват у гонца язык!
— Мы спрашивали, как ему не говорить?
— Я спрошу его сам.
Тимур нетерпеливо поднялся с подушек, говоря:
— Ты её по чести встреть.
— К ней уж поехали Мухаммед-Султан с Халилем. А я от себя свою арбу послала, кабульскую.
«Знает старуха, кого как принять, — думал, сердясь, Тимур. — Небось даже меньшую госпожу не допускает до своей позлащённой колесницы, а тут своих белогривых кобыл за снохой шлёт. Чует, что станет сноха сильна, когда Мухаммед моё место займёт, когда меня схоронят…»
Он уже пошёл, но старуха опять заговорила:
— Так могилку-то себе…
Тимур сердито отмахнулся:
— Я же сказал: строй!
— Завтра же и приступлю.
— А, хоть сейчас!
И ушёл теми быстрыми скачками, не предвещавшими ничего доброго, как выходил к коню, когда наступал час посылать войско в битву.
В одном из прохладных подвалов он сел и велел воинам привести к нему гонца Севин-бей.
Начальник стражи замялся:
— Не ускакал ли? Он собирался назад, к своей госпоже навстречу.
— А ускакал, — настичь!
Но гонец ещё седлал, когда его отозвали и повели к повелителю.
Тимур казался ещё суровее, когда вышел в установленное время к своим вельможам.
Он спрашивал коротко, и надо было отвечать без запинки, без промедления, сразу… Особенно в такой день, когда он спрашивал, глядя на пол, чтоб не пугать людей своим тяжёлым взглядом.
Узнав от казначея, что прибыл один из караванов с индийской поклажей, Тимур велел, прежде чем убрать поклажу в сундуки, разобрать её и разложить по залам в Синем Дворце.
— Я гляну, хорошо ли довезено.
Обсудив многие дела, Тимур окончил приём и отпустил советников и царедворцев в город, предложив им после четвёртой молитвы, перед закатом, явиться в Синий Дворец подивиться индийским диковинам. Но и приглашая он не поднял глаз.
Оставшись один, он позвал Мурат-хана:
— Объяви всем царицам: ехать в город; ждать там прибывающую госпожу. Сюда не вернёмся. А в какой сад выедем, в городе объявлю.
Вскоре по всем залам просторного дворца поднялась суета. Стуками, перекличкой, топотом слуг наполнился весь дворец и весь сад, где только что даже царицы и вельможи говорили лишь шёпотом.
А Тимур уже выезжал из ворот, оставляя позади всю поднявшуюся суету, и чинно ехали за ним, каждый на своём месте, спутники, охрана, воины, словно все давно знали об отъезде и давно собрались: он не потерпел бы, если б кто-нибудь замешкался, если б чья-нибудь подпруга оказалась слабой, если б чьи-нибудь ножны не пристегнулись к ремню, — он давно всех приучил жить так, чтоб каждую минуту мог повести их, куда б ему ни вздумалось, — на городское ли гулянье, на битву ли к индийским городам.
